Семен Журахович - Шрам на сердце

Теперь я расскажу ей все медленно. Очень медленно.

Поймет ли она?

Не знаю.

1982

Пер. А. Островского.

В новом доме на 8-й Новой улице недолго, меньше года, прожил старый тихий и одинокий человек. Так он и умер — тихо и одиноко. Как прожил свою жизнь? Есть ли у него какая-нибудь родня? Никто не успел этого узнать. У новоселов, как известно, куча хлопот. Особенно в первое время, когда еще не подведен газ, текут краны, в окнах щели, а за мебелью и всякой домашней мелочью — побегай-ка!

Одно знали точно: чудак. Житейские заботы его не волновали. Что-то себе покупал, что-то варил, читал газеты, сидя на лавочке посреди двора, где будущие деревья еще стояли прутиками. Едва познакомившись с кем-нибудь из соседей, он спрашивал:

— Вы знаете, что было вчера?

Одни отвечали, что вчера был дождь. Другие восторженно вспоминали футбольный матч.

— Нет, нет! — качал головой старик. — Я имею в виду… Я интересуюсь в более широком смысле. Скажем, двадцать, тридцать лет назад. — И растерянно моргал.

На это, конечно, каждый улыбался. Проспал, проспал человек не день, не месяц — десятилетия!

Лишь один жилец дома, врач-пенсионер, пытался кое-что рассказать старику о том, что происходило в этом долгом-долгом «вчера». Другие пожимали плечами. О сегодня надо думать. О шумном, требовательном сегодня. И сразу же забывали о старом чудаке. Их нес быстрый поток каждодневного труда, каждодневных забот, радостей, огорчений.

К старому врачу заглядывал еще один пенсионер. Крупный коренастый мужчина с большой головой, бритый, лютый ненавистник бородатых и усатых юнцов. В доме его звали Глухой. Был он и вправду глух, разговаривал громко, на весь двор, на пять этажей вверх и четыре вниз. А когда слушал, подставлял большое волосатое ухо.

— На кой черт ему вчерашний день? — гремел Глухой, сердито глядя на врача. Квадратное лицо, когда он приходил в раж, наливалось кровью. — Было — сплыло. Ишь какой умный.

— Видите ли, — громко говорил в волосатое ухо врач, — этот чудак твердит, что без вчерашнего дня нельзя понять, что происходит сегодня.

— Глупости! — отрубал Глухой. — Было — сплыло. Нечего ковыряться во вчерашнем. Запретить!

Это было его любимое словечко: запретить!

Поднимали ли на дворе шум дети, гоняли с визгом мяч мальчишки, развешивали женщины штаны и рубашки на балконах — на все это и многое другое Глухой, клокоча гневом, отзывался категорически: запретить! А так как никто не обращал внимания на этот грозный приказ, ярился до бешенства и бежал к врачу за каплями.

После смерти старого чудака однокомнатная квартира несколько недель стояла пустая. А потом в ней поселился тоже одинокий человек, немолодой, чрезвычайно вежливый. Учтиво здоровался со всеми соседями.

Первое, чем он обратил на себя внимание, было вот что: посетовал не по поводу остановки лифта или трещины на стене, а из-за названия улицы. Его, представляете, больше всего расстроило то, что улица не имела достойного имени.

— Ну как же так? — огорченно спрашивал он. — Что новая, и так видно. А Восьмая Новая — это уж, извините, бессмыслица. Надо написать…

Куда написать, как написать — он и сам не знал.

— Еще один чудак! — заметил кто-то.

И все пришли к выводу, что так оно, верно, и должно быть. Среди обыкновенных людей должен жить и этакий мирный чудак, который никого не обидит и сам ни на кого не обидится.

Как издавна известно, чудаки бывают разные. Молодые, старые. Лысые и безбородые. А иной раз в такой волосяной чаще, что и лица не разглядишь. Есть веселые, есть мрачные. Нелюдимые и такие, что со всеми запанибрата. И наконец, неутомимо деятельные или же наоборот: с места не сдвинешь.

Однако же у всех чудаков, это тоже давно известно, непременно хороший характер. Какой бы ни был внешний вид, манера речи и поведения — чудак всем своим существом человек кроткий и добрый. И лишь от масштабов личности зависит, направлена ли его доброта на свою особу или имеет целью благополучие окружающих.

Видимо, к этим последним и принадлежал новый жилец дома. Ведь не случайно расстроился не из-за каких-то там квартирных неприятностей или шума под окнами, а из-за названия новосозданной улицы.

Между прочим, фамилия у него тоже чудна́я — Дударик. Но это, конечно, совершенная случайность. Лицо худое, продолговатое. На первый взгляд — хмурое. Но хмурость эта исчезала, когда он с мягкой смущенной улыбкой, слегка поклонившись, здоровался с соседями или смотрел на детей, которые, вопреки всем запретам Глухого, наполняли двор гомоном и смехом.

Бифокальные очки придавали его глазам необычный вид. За верхними полукружиями — расширенные зрачки. В нижних — миниатюрные шарики, притуманенные грустью. Что он видел сквозь такие стекла?

Голос у него был тихий, и в нем всегда звучала тревожная нотка, независимо от того, о чем шла речь. Это невольно беспокоило и заставляло настораживаться. Если Дударика что-то смущает, то это, пожалуй, касается всех. Может быть, и в самом деле что-то неладно и лишь он один пока знает об этом?..

Ходил размеренным шагом, неторопливо. Только руки не находили места. Тонкие, нервные пальцы всегда что-то ощупывали. Носовой платок, бумажку, пуговицу на плаще. Когда же ничего в руки не попадало, пальцы сжимались и разжимались просто так.

Вскоре чей-то женский глаз заметил, что пожилой солидный преподаватель института (какого именно — никто не знал), этот самый Дударик является личностью, достойной пристального внимания с матримониальной точки зрения. Подтянутый, даже стройный. Серебристая седина. Учтивый, интеллигентный. И — по всему видно — непьющий. Какая кандидатура! Как же это так, что он одинешенек? Это стало предметом особого обсуждения среди женщин солидного возраста. Кое у кого, правда, вызвало и сомнения. Одна из соседок, очень любопытная и весьма болтливая, будто бы узнала, что у Дударика была жена, однако он и сам не заметил, когда и куда она девалась.

Другие соседки, доброжелательные и сердечные, из тех, что горят страстным желанием осчастливить ближних, сперва деликатно, а потом уже настойчиво советовали ему:

— Вам, Анатолий Анатольевич, надо жениться. Непременно.

Дударик молчал и только еще более смущенно, чем всегда, улыбался. А молчание кое для кого уже давно служит знаком согласия. Атаки усиливались. Уже в полный голос звучало имя кандидатки, с пылом обрисовывали ее внешность, душевные качества, ее исключительное умение наладить домашнее хозяйство и создать уют.

У Дударика дрожали веки, и он отводил глаза, избегал направленных на него требовательных взглядов. Когда же от него ждали первого, пускай еще нерешительного, но хоть заинтересованного слова, растерянно произносил: