Семен Журахович - Шрам на сердце

— А дальше что?

Дело в том, что чудачество Дударика прежде всего и заключалось в его привычке везде и всюду спрашивать: «А дальше что?»

Кого бы из знакомых ни встретил, куда бы ни попал и о чем бы ни шла речь, он вдруг тихим и потому еще более тревожным голосом спрашивал: «А дальше что?» Узнает ли о новом открытии в науке, или прочитает фельетон о каком-нибудь хапуге, или даже если толкнет его в автобусе чье-нибудь мощное плечо, он схватит вас за пуговицу и, растерянный, спросит: «А дальше что?»

Иногда поздним вечером, а то и за полночь бродил по улицам и тихим переулкам. Может быть, надеялся встретить человека, который мог бы ответить на его странный вопрос. Наверное, и засыпал, думая о том же. А какой уж там сон, если в голове безостановочно звенит: «А дальше что?»

Однажды обратил внимание на большую афишу: «Взгляд в будущее». Пошел, прослушал лекцию, а потом оказался среди кучки наиболее заинтересованных, окруживших футуролога. Лектор терпеливо отвечал на новые и новые вопросы. Молчаливый Дударик со смущенной улыбкой на взволнованном лице обратил на себя его внимание.

— Вы тоже хотите что-то спросить?

— Я? Простите, я… Я хотел спросить: «А дальше что?»

Теперь уже лектор смутился:

— Об этом, собственно, и была лекция.

Знакомый Дударика, агроном по специальности, добродушно улыбаясь, говорил ему:

— Только невежды считают, что вы оригинал… Так ведется спокон веку. Первым вопросом первого человека, который поднялся на задние лапы, как раз и был: «А дальше что?» И это уже свидетельствовало, что даже первый человек жаждал познать себя и будущее. Я глубоко убежден, друг мой, что поле, засеянное вопросительными знаками, много плодороднее засеянного восклицательными.

Агроном, как всегда, куда-то спешил, и пока Дударик раздумывал над его словами, исчез, ничего, по сути, не сказав. А впрочем, кому, как не специалисту по сельскому хозяйству, лучше знать, какие семена могут дать добрый урожай?

Кое-кто советовал Дударику читать философию. Другого мнения на этот счет был глухой пенсионер:

— Читайте газеты. Там все сказано.

Раза два в месяц Дударик ходил к сестре. Как и каждая женщина, была она всегда в хлопотах: работа, домашние дела, сын. Муж ее умер, не дожив и до пятидесяти. Каждый раз сестра озабоченно расспрашивала: где обедает, кто прибирает комнату, куда отдает стирать белье?

— Ой, Анатолий, как же ты не заметил: пуговица оторвана. Снимай пиджак!

Бородатый племянник, около двух метров роста, хитро поглядывая на дядю, таинственно сообщал:

— Знаете, что дальше будет? Матч «Динамо» — «Спартак».

И весело хохотал. Бездумное мальчишечье лицо в бороде.

Мать сердилась:

— Пора бы уже бросить школярские шуточки.

— Но ведь дядя всегда спрашивает…

— Не тебя. Серьезных людей.

Говорили о знакомых. Вспоминали старый Чигирин, где жили в детстве. Когда сестра снова заговаривала о его житейской неустроенности, Дударик отвечал шутливым:

— Весь мир, дорогая сестричка, еще как следует не устроен.

И, чтоб перевести разговор, начинал рассказывать о каком-нибудь происшествии у себя в институте или о смешной привычке своего коллеги, который каждое утро непременно ссорился с женой, а вечером мирился. На полуслове умолкал, и неутихающая тревога в его душе вырывалась неизменным:

— А дальше что?

Сестра на миг выключилась из плена своих мыслей и забот и, взглянув на часы, воскликнула:

— Ой, сейчас будет вторая серия! Ты смотрел начало? Чудный фильм. Восемь серий, представляешь?

Дударик не успел ничего представить, потому что телевизор уже замигал своими дьявольскими вспышками. Бородатый племянник, поглядывая на растерявшегося дядю, тихонько хихикал.

Были, очевидно, какие-то вещи, волновавшие Дударика несравненно больше, чем грандиозный фильм в восьми или хотя бы даже в восемнадцати сериях. О них он, должно быть, и раздумывал, меряя ровным шагом тихую, безлюдную аллею городского парка, куда он бежал от телевизора, к которому приросли сестра и племянник. Под обрывом залегла тьма, простроченная светящимися линиями днепровских мостов. Издали мерцали бесчисленные огоньки Левобережья. Из мрака, из нутра горы выползла гусеница метропоезда и скрылась в гидропарке.

Над головой Дударика грустно шелестела листва.

Когда же кто-нибудь шел навстречу, Дударик опускал голову и старался скорее миновать его — ему неприятно было встречать равнодушные взгляды. Один из встречных, мимо которого он прошел, уже в спину, вдогонку, сказал с деланным смешком и неподдельной злостью:

— Хе-хе, не узнал? Или не хочешь узнавать?

Дударик, вздрогнув от неожиданности, обернулся. Перед ним стоял бывший однокурсник, которого все в шутку называли Кино, хотя настоящее имя его было Кондрат.

— Почему же не узнал, — промямлил Дударик. — Просто задумался…

Если бы Кондрат не окликнул, Дударик и правда его не узнал бы. Потолстел. Вдвое шире стало лицо. И какое-то обрюзгшее, желтое. Не знал, как обратиться к нему. Кондрат? А по отчеству? Ведь в те давние времена никто не знал, как кого по отчеству зовут.

— Прости. — Дударик решил обойтись без имени, если уж отчества не знает. — Понимаешь, давно не виделись, не ожидал…

Кондрат понял это по-своему.

— А я? Разве я когда-нибудь ожидал? Сорвался, полетел. И с какой высокой ступеньки!

Маленькие глаза между тяжелыми припухшими веками вглядывались в Дударика. Тот съежился, словно его насквозь пронизывал ледяной ветер. А Кондрат уже шел рядом и с той же едкой злостью, с тем же деланным смешком рассказывал, что с ним случилось. Однако выходило так, что о себе ему, собственно, нечего было сказать, а вот о лютых завистниках, об интриганах нашлись острые и ядовитые слова. Тысячи слов! Это они, гады, свиньи, подточили высокую ступеньку лестницы. Он, правда, зацепился где-то посередине, но и тут, подлюги, подгрызли планочку. Теперь его ступенька пониже. Не то, что было… А все-таки на лестнице!

Дударик слушал, сочувственно кивал головой:

— Я понимаю… Я понимаю… — А потом своим исполненным грусти и тревоги голосом спросил: — А дальше что?

Кондрат остановился. Нижняя челюсть отвисла и с трудом стала на место.

— Думаешь, что и тут?.. — колючим взглядом впился в Дударика. — Что-нибудь слышал? Что-нибудь знаешь?

И хотя Дударик клялся и божился, что ничего не знает, что впервые обо всем об этом узнал от него, Кондрат не верил. Весь мир, он был в этом уверен, знает, что произошло на лестнице, а этот впервые слышит…

— Не хочешь говорить? На эту ступеньку тоже кто-то зарится? Может быть, и ты?

Никогда еще Дударик не слышал такого скрипучего, похожего на воронье карканье, смеха.

Кондрат ушел, тяжело неся разбухшее седалище, что оттягивало назад всю его здоровенную скособоченную фигуру. Дударик страдальчески вздохнул и направился домой. Но во дворе, уже у самой двери, его перехватил глухой пенсионер. Тот, что советовал читать газеты.