Семен Журахович - Шрам на сердце

— Зачем знать, что будет дальше? — закричал он. — Живете? Живите себе и не мудрствуйте. Кто-нибудь поумнее об этом побеспокоится. Скажите, пожалуйста, зачем вам всюду совать свой нос? Людей беспокоить? Каждый и сам начинает думать… Живете — живите! Пенсию получаете, сыты, здоровы, одеты, какой же, извините, холеры надо? Через эти ваши фанаберии кто-то, может, ночь не спит?.. — И под конец выкрикнул свое неизменное: — Запретить!

Дударик бегом бросился по лестнице.

А пенсионер направился к другому подъезду, где на третьем этаже жил старый врач с добрым вздернутым носом на круглом лице, с прядью седых волос, старательно зачесанных от виска до виска, хотя она не прикрывала и пятой части розовой лысины.

Жалобы Глухого он слушал долго и терпеливо. Кто, кто разрешил этому Дударику дергать людям нервы? Надо вообще запретить всем без исключения задавать какие бы то ни было вопросы. Тогда будет порядок!

Потом Глухой придирчиво расспрашивал врача о новых лекарствах. Его страстью была погоня за лекарствами, самыми новейшими. Выслушав многочисленные советы, Глухой снова заговорил о Дударике. Кто позволил? Никто. А если не дозволено — значит, запрещено. Вот!

— Дорогой сосед! — Старый врач вынужден был не говорить, а кричать в волосатое ухо Глухого. — Я только что ответил вам на восемнадцать вопросов. Восемнадцать! А у Дударика только один. Больше юмора, дорогой сосед. Больше терпимости. На свете, надо вам знать, издавна существуют чудаки. И самая первая их примета — они спрашивают. Не о чем-нибудь будничном, а вот о всяком таком разном. Не цепляйтесь к нему. Пускай живет на свете еще один чудак.

— А он цепляется?! Да еще как!

С тем Глухой и ушел, забыв поблагодарить старого врача. Тот лишь усмехнулся: не впервой. Глухой отличался хорошей памятью, но на благодарность был забывчив.

Старый врач ходил по комнате и бормотал себе под нос:

— Больше юмора, друзья. Веселых шуток, анекдотов, баек, чего угодно, лишь бы человек улыбнулся. Захохочет — еще лучше. Будем терпеливы, будем терпимы — это тоже радость. Зачем так болезненно воспринимать невинный вопрос? Уверяю вас, у Дударика ничего дурного на уме нет. Ответьте чем-нибудь толковым, остроумным на его простодушное, детское: «А дальше что?» И ему и вам будет приятно.

С этим старый врач и отправился к Дударику.

1979

Пер. А. Островского.

Кто-то бросил коротко и едко:

— Маменькин сынок…

Другой возразил:

— Папочкин баловень. Вы видели этого надутого папашу?

— Так или иначе, но это безобразие.

В самом деле! Двадцатилетний дылда зимой, когда все учатся, приезжает на курорт, к южному морю. Греется на солнышке и разгуливает себе, посвистывая… Где они только берутся, такие свистуны?!

Что он студент, известно стало в первый же день. А какой студент может себе это позволить? Только папин или — один черт! — мамин сыночек. Вот такие шалопаи и вырастают за широкой спиной. А дальше? Что с ним дальше будет? Не волнуйтесь, не тревожьтесь. Институт он окончит с наилучшей оценкой. Тепленькое местечко ему наперед пухом выстлано. Другие поедут на край света, будут жить в палатках, а этот…

Но если подумать, парень, в конце концов, не так уж и виноват. Что с него возьмешь? Молоко на губах, в голове ветер… Но отец, отец!

Кто-то в точку сказал: надутый. Да и денег, видно, девать некуда. Мог бы двадцатилетний оболтус и сам приехать. А его, видите ли, водят за ручку. В колясочке возят.

Отец был угрюмый и нелюдимый. Лет сорока пяти. Высокий, темноволосый. Лицо желтое, усталое. Он долго торчал под дверью главврача. Зато уж когда попал в кабинет, сидел там чуть не час. Как будто у главврача только и дела, что беседовать с отцом молодого лодыря.

После обеда отец и сын пошли к морю. Гуляли по набережной. Потом сидели на скамейке, укрывшейся за высокими кипарисами. Море медлительно, слабой волной набегало на берег и, тяжело вздохнув, катилось назад, в глубину.

Тихий человек в берете, блуждая вдоль берега, наткнулся на скамью, где сидели отец и сын, растерянно пробормотал: «Простите» — и прошел дальше.

За ужином он рассказывал, что его поразил страдальческий взгляд отца и какая-то неземная (он так и сказал — «неземная») печаль на лице юноши. Они напоминали журавлей, выбившихся из сил во время перелета. Стая улетела на юг. А этим уже не одолеть моря.

За соседним столом услышали это и посмеялись над сентиментальным дядей.

— Страдальческие глаза… Ха-ха! Откуда он их взял?

— Журавли… Кру-кру! — подхватил спортсмен и, театрально заломив руки, пропел: — «Пока море одолею, крылышки собью…»

Было смешно. Но тихий человек в берете стремительно встал и вышел.

Через несколько дней отец уехал. Юноша ходил к морю один. В такую пору в санаториях по большей части пожилые люди. Но он, видно, и не искал себе общества. В столовую — а именно там завязываются знакомства и возникают компании — приходил позже всех. В этом тоже усмотрели проявление спеси и самовлюбленности. Но две пожилые женщины и третья, молодая, врач, сидевшие за тем же столом, пришли к выводу, что юноша, должно быть, чувствует себя неловко, потому что замечает недоброжелательные взгляды. Через несколько дней молодая женщина-врач сама запоздала и потом говорила, что парень как парень и нечего на него косо смотреть.

О том, что эта молодая женщина — врач, узнали во время забавного случая на экскурсии. Автобус испортился, а до санатория оставалось чуть ли не десять километров. Большинством голосов решили идти пешком. Кое-кто возражал, кое-кто требовал — немедленно же! — другого автобуса, но большинство есть большинство. А по пути, как водится, шутки, анекдоты, смех. Только одна курортница, женщина в цветастом платье, лет сорока, все время злилась и грозила, что телеграфирует во все инстанции — от курортной конторы до министерства. Но среди легкомысленных экскурсантов эти угрозы «цветастой» тоже вызывали смех.

Тогда она села на какое-то бревно и сказала:

— Сердце! Я не могу, остановите любую машину.

Но как будто бы назло — ни одной.

— Убийцы! Душегубы! Нарочно ломаный автобус дали!

Ее окружили. Веселое настроение заметно таяло. Молодая женщина, бывшая до тех пор первой хохотушкой, строго приказала всем отойти.

— Вот валидол, — сказала она «цветастой». — Положите таблетку под язык.

— Врача, врача!..

— Я врач.

— Ой, доктор, я умираю! Уже нет пульса!

— Неужели? — Молодая женщина, скрывая улыбку, щупала запястье. — Главное, не волнуйтесь. Спокойствие, спокойствие… Видите, вот уже и лучше. Идемте.

— Что вы! Я умру…

— Дайте руку. Так, так… И пошли.

— У меня уже пульса нет… Я упаду!