Семен Журахович - Шрам на сердце

— Когда ж ты все это успел?

— Успел. Должен спешить. Приближается автобус. Он идет вне графика.

— Какой автобус?

— Есть такой. Маршрут: Земля — Безымянный остров в глубинах Галактики.

— Левко! Семьдесят первое предупреждение!

— Не буду!

А на берегу моря Левко сказал:

— Вот море я вижу впервые. Так случилось… Смешно. Правда, Лариса? Я представлял его совсем другим. Понимаю — зима. Серое, мрачное. Увижу ли его летом?

— Увидишь.

— Не верю.

— Мне?

— Тебе верю. Но автобус…

— Какой автобус? Тебе ли говорить, что наука все может? Десятки болезней побеждены навсегда.

— Да, Лариса. Наука все может. Даже разрушить земной шар.

А еще через день Левко говорил:

— Понимаешь, Лариса, для моей работы и двух жизней мало. В будущем году я должен принять участие в симпозиуме физиков в Дубне. Представляешь — Дубна! Интернациональная столица физики. Затем — в порядке обмена — год обучения в Англии. Языком я владею достаточно свободно. В ближайшие пять лет несколько научных командировок, более или менее длительных. Новосибирск — он становится одним из мировых научных центров. Хьюстон в Соединенных Штатах. Возможно, Токио…

— Замечательно! Именно так ты одолеешь болезнь. Великая цель делает человека богатырем.

— Ой, Лариса! Ты все еще веришь в детские сказки о богатырях.

— Левко!

— …Мне батя рассказывал. Он летчиком был. В тот день, когда стукнуло ему восемнадцать, совершил первый боевой вылет. Сколько их, таких, падало, горело! Он все вспоминает то Юрася, то Василя, то Бублика. Это одного в шутку прозвали Бублик… Удар о землю — взрыв. Восемнадцать-девятнадцать лет… Наука — тоже фронт. Кто-то должен. Академик Заболотный заразил себя чумой, наблюдал. Кто-то должен. А я уже двадцать лет прожил. На два года больше, чем Бублик.

— Левко! Еще одно… такое… слово… и завтра уеду.

— Ни одного. Ты помнишь мелодию «Славянского танца» Дворжака?

— Я оптимистка, — сказала Лариса.

— Я тоже, — откликнулся Левко. — Есть такое стихотворение. Хочешь, прочитаю?

Наступила пауза.

— Прекрасно! Так и живи. — Лариса положила руку ему на плечо.

— Так и буду жить.

— Левко! — со стоном вырвалось у Ларисы. — Молчи!

— Молчу… Нет, лучше я расскажу тебе еще об одном моем путешествии. Есть такой остров Мадагаскар…

Мужчина в берете допоздна бродил у моря. Он не пришел к ужину. Долго не мог заснуть. А среди ночи проснулся, потихоньку вышел в коридор. Там он долго вглядывался в дверь палаты, где лежал Левко. Вглядывался и бормотал: «Серебряный автобус… Серебряный автобус. Венки. Реквием…»

Едва дождался утра и уехал.

Под вечер Левку стало плохо.

Мимо палаты, где он лежал, проходили на цыпочках. Разговаривали шепотом. Из полуоткрытых дверей кабинета главврача до кого-то донеслось слово «ремиссия», и тот стал твердить каждому, что у Левка началась ремиссия. Другой растолковал, что ремиссия означает временное улучшение. Значит, наоборот, не началась, а кончилась ремиссия.

Утром видели, как Лариса вместе с главврачом быстро шла к Левку в палату. Шла как слепая. Окаменевшее лицо, темные круги под глазами. Неведомо из каких источников стало известно, что Левко всю ночь бредил, стонал и не отпускал Ларисиной руки.

Вызвали отца.

И тут вспыхнул новый взрыв любопытства, жарких споров. Как поведет себя Лариса?

— Спрячется, — твердили одни.

— Немедленно уедет, — другие.

А третьи уверяли, что не уедет и не спрячется. Просто сделает вид, что только вчера с ним познакомилась. Актриса!

Приехал отец, еще более мрачный, чем раньше. После короткой беседы за плотно закрытой дверью главврач повел его к Левку. И сразу же туда вызвали Ларису. Главврач вскоре вернулся к себе. Лариса осталась.

Потом их, отца и Ларису, видели в коридоре, на крыльце и на скамейке под старым, растрепанным ветрами кипарисом, одиноко торчавшим над кручей. Они говорили и говорили, и, должно быть, это был печальный разговор.

Ночью Левку стало хуже, и они дежурили возле него. Полночи — Лариса, полночи — отец. А днем, когда больной засыпал, ходили по дорожкам парка или сидели на скамье под одиноким кипарисом. Беседовали тихо, никто ни слова не мог услышать.

Через несколько дней отец и сын уехали.

Все были поражены переменой, произошедшей с Левком за какую-нибудь неделю. Обрюзгшее лицо желто-серого цвета. Углы рта опустились, и поэтому казалось, что губы искривлены болезненной улыбкой. Тускло смотрели прищуренные и будто затянутые дымкой глаза.

Пока отец укладывал вещи в багажник, он скучающе смотрел на рыжую гору, подымавшуюся над санаторием.

Через минуту из корпуса выбежала улыбающаяся, с сияющим взором Лариса. Если б здесь не было, по крайней мере, десяти свидетелей, никто б и не поверил, что больной мог за одно мгновение вернуть себе свои улыбчивые двадцать лет.

Он тихо смеялся и целовал ей руки. То одну, то другую. Ладони, пальцы, снова ладони. А отец стоял и смотрел. Потом он обеими руками пожал ей руку и поцеловал в лоб.

Машина двинулась. Подняв руки, Лариса махала ими, а из оконца машины ей отвечал Левко.

Машина скрылась за поворотом, и с лица Ларисы сбежала вся жизнь — улыбка, блеск глаз, румянец волнения.

Руки бессильно упали, две слезы скатились к искривленному рту.

В тот же вечер она уехала.

Чем же в конце концов завершаются курортные истории?

До отхода поезда, до той минуты, пока самолет выходит на стартовую дорожку или пароход отчаливает от берега, интерес к таким историям жив.

А потом? Кто потом, озабоченный делами, житейской суетой, заседаниями месткома, кто вспоминает, что там было, на курорте? И когда это было? В прошлом году, позапрошлом или десять лет назад?

Забылась и эта история. Ушла в прошлое. Я имею в виду, разумеется, Ларису и Левка. Потому что о спортсмене и его новой знакомой забыли еще до их отъезда.

Но всегда среди многих находится один, который все помнит и то ли в следующем году, а может быть, даже через пять лет хочет все-таки узнать, чем закончилась курортная история, вызвавшая так много толков.

Нашелся и на этот раз такой. Это был пожилой человек в берете, тот, который, в первый раз увидев отца и сына на берегу, сказал, что они напомнили ему журавлей с подбитыми крыльями.