Семен Журахович - Шрам на сердце

Но что-то другое беспокоит его в эту ночь. Уколет и скроется. Лови, а что ловить? Проносятся встречные поезда. Пассажирские протарахтят, и уже не слышно. А товарные взорвутся громом-грохотом, земля дрожит. Проходят минуты, а грохот все громче, и отзываются тягучим стоном степи и леса.

Надоедает стоять у окна, надоедает сидеть. Голубенко ходит взад-вперед. В некоторых купе открыты двери, кому-то не спится, кому-то душно. Ездит, ездит неугомонный люд.

В какую-то долгую минуту Голубенко с удивлением замечает, что он все к чему-то прислушивается. Не к привычному перестуку колес, это ему что леснику гомон дубравы. И на горные обвалы встречных поездов он обращает не больше внимания, чем на звон трамваев под окном дома. Прозвенел — и нету. Голубенко прислушивается к самому себе, никак не ухватит той иголки, что кольнет и исчезнет.

Плывет бесконечная человеческая река. А русел — без счета. Диво. Потому что нет в природе таких речек, чтоб и вниз, и вверх, и поперек. Коловращение!.. Никогда не любил расспрашивать — зачем и куда? Но, даже ни о чем не расспрашивая, слушал многих и многих, сотни исповедей. Ведь рейсов за спиной — что звезд в Млечном Пути.

Есть такие: им не терпится выплеснуть из себя накипевший гнев или боль. Радость, она тоже хочет, чтоб ее видели, услыхали. А где лучше всего открыть душу? В поезде, конечно. Пробыл тут сутки или двое, кто-то тебя выслушал, доброе слово сказал. Может быть, это слово немногого стоит, а на сердце легче стало. Потом — один ту да, другой сюда, никогда больше не встретятся, и это лучше всего. А попробуй-ка открыть душу соседу, знакомому или даже кое-кому из друзей и потом встречаться с этим человеком изо дня в день, каждый раз терзаясь мыслью, что кому-то он все-таки рассказал о твоем сокровенном, разумеется дав клятвенное обещание держать язык за зубами.

Нет, лучше всего для откровенного разговора — поезд. Все рассказанное и услышанное вместе с перестуком колес развеют ветры.

Часто ему самому рассказывали про «житуху», ожидая совета и утешения. Иной раз доводилось краем уха слышать рассказы, доверенные спутникам. Доводилось слышать, потому что кто обращает внимание на минутное присутствие проводника? Войдет со стаканами чая на подносе или с веником, а в купе продолжается взволнованное: «…Я опять говорю ему (а бывает: «ей» или «им»): так жить нельзя! Вы понимаете…»

Оказывается, именно эти слова чаще всего говорят любимым и нелюбимым, чужим и близким, родным и неродным или, может быть, по паспорту родным, а на деле чужим: «Так жить нельзя…»

Голубенко подчас приходилось сдерживать себя, чтобы не произнести вслух: «Почему? Почему нельзя?» Представлял, как это было бы смешно. Сидят в купе двое, вполголоса рассказывают друг другу о своих житейских делах, а тут проводник с веником и совочком: «Почему нельзя?» Кто он, что он для пассажиров? Соломинка, несущаяся по течению? Кто из них на следующее утро вспомнит, был ли вообще в вагоне проводник и какой? Старый или молодой, мужчина или женщина? Наверное, в голове у многих-многих пассажиров промелькнет лишь безликая и безымянная фигура, которая приносила чай, подметала вагон, собирала билеты, вкладывая их в ячейки потрепанной черной книжечки.

Сколько раз ему хотелось вмешаться в эти разговоры, сказать и свое слово или хотя бы покачать головой, молча возразить. А кое с кем и согласиться.

Ну, допустим, и он вставит свое «нельзя». Что из того, что из того? Нужен кто-нибудь помудрее, чтоб сказать, а как же надо и можно жить.

Поезд мчится в темноту, а ночь, как давно уже не бывало, нестерпимо долгая. Тонкое лезвие боли медленно впивается в грудь. Голубенко, задерживая дыхание, прислушивается. Хоть возьми да крикни на весь вагон: «Люди добрые, может, вы знаете, что со мной творится?»

Надоело, должно быть, блуждать тенью по вагону? Не о пенсии здесь речь, успеется еще с тихими прогулками в городском парке. Тут, догадывается он, другое. Наслушался, насмотрелся, мало кому выпадает столько видеть-слышать. А что с того? Имеет же он право обо всем слышанном-виденном сказать и свое слово? Ведь от мыслей уже лопается голова. А кому он скажет? Непорожнему, что ли? Попробуйте! Ты ему слово от души, а он смачно жует, хлопая сонными глазами.

За окном черная степь. Ветер. Одинокие огоньки. А то вдруг вспыхнет электрическое зарево.

Так же внезапно Голубенко решает: он все-таки скажет. Отныне и они его запомнят.

Решился, и все становится ясно и понятно. Проходит боль в груди, сердце стало невесомым. Светлеет небо, светлеет в голове.

Осталось подождать, пока люди проснутся, умоются, сложат свои вещи, и тогда он обойдет все купе и скажет: «Теперь слушайте вы! Долго я слушал вас, пассажиров. Теперь помолчите, говорить буду я. Знаю, не всем это придется по вкусу. Привыкли к сладкому, а тут, может, и снег попадет за воротник. Однако придется выслушать».

Стрелки часов, ночью казавшиеся неподвижными, побежали стремительно.

Вагон ожил. Но времени довольно. Еще аккуратнее, чем всегда, Голубенко собрал стаканы, белье. Раздал билеты. Скатал ковровые дорожки. Прошелся веником. Очистил пепельницы от окурков, самыми противными были с помадой на мундштуке… Заглянул во все уголки — порядок.

Наступает последний час пути. Большинство пассажиров умолкает. Мыслями они уже не здесь, а со своими заботами, с встречающими, с близкими. Двухсуточные соседи по купе уже не соседи, а случайные люди, и лучше помолчать. Впрочем, в некоторых купе по инерции еще продолжается разговор.

Все ждут.

Именно в это время Голубенко входит в первое купе. Четверо мужчин, возбужденные лица, громкие — вперебой — голоса. В шумном споре не слышно злости, гнева, наоборот, то и дело звучит благодушный смех. Но то, о чем идет речь, очевидно, им так близко, что они забыли, зачем и куда едут. А ведь не молоды. У одного седина, у другого — солидная лысина, и у тех двоих студенческие годы далеко позади.

Голубенко прикрывает за собой дверь, но его еще добрую минуту не замечают. Но вот четыре пары глаз обращаются к нему:

— Вам чего, папаша?

От этого «папаша» Голубенко передергивает.

— За чай мы рассчитались…

— Билеты получили…

Служебные обязанности он выполнил, что же еще?

— Послушайте, люди, — говорит Голубенко. — Вот вы впервые встретились, пробыли вместе двое суток и через час разойдетесь на все четыре стороны. И два дня целиком — где там! — еще и полночи — одно: карты, карты. Даже сейчас разговор о козырях, о червах-бубнах… Неужто вам нечего больше сказать друг другу? Неужто не о чем вспомнить? А что вы скажете людям, с которыми сегодня встретитесь, если головы забиты бубнами-трефами? Садитесь, прошу вас, помолчите, подумайте. — В конце у него вырывается с горечью: — У вас, наверное, дети есть. О чем же вы с ними разговариваете?