Семен Журахович - Шрам на сердце

Вагон стоит на запасном пути, у самого тупика. Два загнутых вверх рельса кричат: «Куда?»

Вот еще один окурок. Голубенко плюнул с досады, взял веник и принялся снова подметать.

В каждом купе он вспоминал тех, кто там ехал, и вслух говорил все, что должен был им сказать.

Под вечер — обратный рейс.

У двери вагона толпится кучка пассажиров. Билеты, белье, чай. Привычный стук колес и бессонная ночь.

Ездят, ездят люди — во все концы.

1979

Пер. А. Островского.

Еще одно село, еще одна хата… Сколько их было на скорбных дорогах войны. Названия городов и то все не упомнишь. А села? Однако это село почему-то запомнилось, хотя ничего особенного — ни бомбежки, ни внезапной тревоги — в нем не было.

Айдар. Айдар на Воронежщине…

Останавливаемся у первой же хаты. Кто-то зовет хозяйку, кто-то просит разрешения достать свежей водицы из колодца, к которому самый нетерпеливый из нас уже подбежал и хлопочет у скрипучего журавля. И как настоящее чудо перед нашими глазами появляется деревянное ведро, и мы — по очереди — припадаем к его краю, охая, наслаждаясь. А вода — ледяная, челюсти сводит.

Затем, сбросив гимнастерки и нательные рубахи, сливаем из ведра друг другу в ладони и брызгаем себе в лицо, на плечи, на грудь. Кряхтим от удовольствия, переговариваемся. Словно стопудовый груз пыли, зноя и усталости сбросили с себя.

Девочка в длинной, до смешного длинной юбке со счастливой улыбкой смотрела на нас.

Мои спутники неторопливо усаживались на завалинке, а я, переступив порог хаты, еще раз поздоровался, как это принято на селе.

— Здравствуйте в вашей хате…

Женщина, которую минут десять назад мы встретили во дворе, молча кивнула. Она, сидя на низенькой табуретке, мыла картошку в пузатом чугунке.

Девочка-подросток, склонившаяся у стола, что-то прошептала в ответ.

Лишь маленькая, следом за мною вошедшая девочка звонким голоском, певуче растягивая слова, ответила:

— Здра-асьте, дяде-енька командир…

Худенькое личико светилось известковой бледностью, а в глазах — одно любопытство.

— Ну как жизнь молодая? — бодро спросил я.

— Плоха, дяде-енька! Война… Все сердитые…

Что я мог сказать на это? Сочувственно усмехнулся и стал шарить в планшетке — где-то там должен был быть кусочек сахара. Чем еще мог порадовать малышку? В те времена о разных сладостях напрочь забыли.

Девочка обрадовалась и, любуясь белым кусочком, с упреком сказала матери:

— Видишь, дяде-енька добрый, а ты…

— Скажи дяде «спасибо» и замолчи.

— Спаси-ибо, — пропела малышка и лизнула сахар. — Марфуткой меня зовут. А это — сестричка, Надя. Молчит и молчит. А это мамка… Она сегодня…

— Замолчи! — прикрикнула на нее мать и еще ниже склонилась над чугунком.

— Пагади-и! — насупилась девочка. — Вот тато придет с войны, он тебе за сердитство да-аст…

Женщина подняла исстрадавшееся лицо и в сердцах крикнула:

— Да замолчи ты, горе мое языкатое!

Сидевшая у стола девушка резко раскрыла книгу, закрылась ею.

Марфушины губки задрожали. Вытерла рукавом повлажневшие глаза и снова лизнула кусочек сахара, который сжимала в кулачке.

Уже не мне, а словно самой себе пояснила:

— Война-а…

Тягостное чувство, пронизанное горечью молчания, вытолкнуло меня из хаты.

Мои товарищи, склонив друг к другу головы, напряженно рассматривали карту-двухверстку.

— Дон! — сказал один из них.

— Дон! — эхом повторил другой.

Тогда мы еще не знали, что через две недели, с еще большей тревогой разглядывая карту, скажем: Волга…

Я стоял у раскрытого окна и невольно прислушивался к хмурой тишине в хате.

В это время подошли остальные машины нашей колонны. Водители, выскочив из кабин, бросились к колодцу…

Прибыл и шофер, которого мы посылали на полуторке искать переправу. Он коротко доложил:

— Мост разбомбили. А километров десять ниже по течению старый паром берет по три-четыре машины. Ползет как водяной жук.

Помолчал. Вытер вспотевшее лицо и резко сплюнул:

— Летает, гад! Бомбит… Как по расписанию. Кто горит, кто тонет. А кому-то и везет…

Из хаты донеслась какая-то возня, потом послышался детский плач вперемешку со слезливым женским покрикиванием.

Марфуша выскочила на порог и, пятясь, грозилась пальчиком:

— Пагади-и… Вот тато верне-ецца!

Спрятавшись за ствол дерева, она тут же забыла о своей обиде и, словно белочка, поглядывала на нас блестящими глазками…

— Трогай!

Загудели моторы.

На пороге появилась вышедшая из хаты женщина.

Я взял в машине из нашего НЗ (неприкосновенный запас, к которому уже не раз пришлось прикасаться) банку тушенки и подошел к ней.

— Картошка уже сварилась, — сказала она. — Извините, больше ничего…

— Спасибо. Но нам пора… А это возьмите детям.

Спрятала руки за спину:

— Ой, что вы!

— Возьмите, возьмите… И не надо Марфушу обижать. Хорошая она у вас девочка.

Не поднимала глаз. Губы нервно подергивались.

— Похоронка пришла… А она: «Тато, тато…»

Двинулись. Марфуша выбежала за ворота и, весело подпрыгивая, долго махала нам рукой. Не забывала и кулачок изредка подносить ко рту.

Понимала, что этого кусочка сахара ей должно хватить надолго.

Южная степь — раскаленная сковорода. На ней млеет от зноя и от жажды маленькая железнодорожная станция.

Вокзал-сарайчик, пакгауз, еще какое-то пристанционное сооружение. Да с десяток поблекших акаций. И все припорошено пылью. Серая тоска.

В мирное время здесь, наверное, один или два раза в сутки, не останавливаясь проходили поезда. Пассажиры мельком скользили взглядом по сонному дежурному, сонным окнам, по ветвям дремавших акаций.

Теперь и сюда долетал приглушенный грохот канонады.

Фашистские стервятники, летевшие бомбить узловую станцию, сбросили здесь просто так, для развлечения две бомбы. Я подходил к переезду и еще издали, на глазок, определил, что бомбы взорвались за зданием станции, в стороне от железнодорожных путей.

И все же, услыхав женский крик, я побежал к стоявшим в тупике двум пассажирским вагонам, около которых, на насыпи, сидели и полулежали дети, а пожилая женщина, размахивая руками, кричала:

— Сколько раз вам говорить: прячьтесь в окопы! Для вас же рыли…

Из-под вагонов выползли еще несколько женщин — воспитательницы, няни. Перепуганные, сконфуженные, они отряхивали со своей одежды песок и пыль.

Меня потрясли дети. Их неестественно болезненные, застывшие позы. Восковые лица даже под лучами не обрели здорового загара. Желтый воск. И недвижные, вперенные в землю глаза.

Я вопросительно посмотрел на покрикивавшую женщину.