Семен Журахович - Шрам на сердце

— Ну-ка кыш отсюда, воробышки!

Быстрее всех шастал худенький мальчик в большом, с засученными рукавами, вероятно отцовском, пиджаке. Русый чубчик вихрился на его голове. Волчок! Останавливался на мгновение лишь для того, чтобы пронзительно свистнуть — в четыре пальца, — его свист слышен был чуть ли не во всей округе.

Но когда он выбежал вперед и увидел носатого, с выпяченной губой, шагавшего как гусак, эсэсовца, он замер. Тем временем зеленая гусеница надвигалась на него, и он вынужден был пятиться, не спуская разъяренных глаз с эсэсовца.

До сих пор подросток никогда его не видел, но в кипящем мозгу мелькнула мысль: «Точно такой… А может, и этот… да, точно: этот, этот…»

Из широких рукавов рванулись вверх тоненькие руки, и отчаянный крик прорезал тишину:

— Ты… Ты убил моего отца! Майн фатер… Ферштейн? [5] Мой отец, понял? (Нем.) Не хочешь ферштейн? Ах ты ферфлюхте хунд! [6] Проклятый пес (нем.) .

И бросился к конвоиру.

— Дядя сержант, стреляйте в него… Нет-нет! Дайте мне автомат! — Он задыхался. — Шиссен, шиссен! [7] Стрелять (нем.) .

Пожилой усатый сержант положил пареньку на плечо руку, и тот пошел рядом с ним.

— Сынок, он же пленный. Нельзя.

— А моего отца можно было?

Эсэсовец уже не лез вперед. Свое продолговатое туловище он старательно втискивал в заднюю шеренгу, но она не расступалась, и он вынужден был идти мелкими шажками.

— Хунд… Ферфлюхте хунд…

Сержант слегка оттеснил паренька к тротуару.

— Иди, сынок, домой.

Но мальчик как вкопанный стоял на месте. Стоял до тех пор, пока колонна не прошла мимо него и гул шагов военнопленных не затих в отдалении.

Тогда он с плачем упал на землю и колотил, колотил кулаками запыленную у края тротуара обочину. Пыль летела ему в лицо, и, наверное, потому слезы, прозрачные на ресницах, текли по щекам уже черные.

Когда я прошел в высокие, широко раскрытые ворота, то первое, что я увидел, — это маленький, в пол-ладони расшитый ботиночек. Не кожаный, а из какого-то мягкого сукна. На ботиночке — синий, извилистой линией вышитый узор и три цветка, вышитые шерстяной красной ниткой.

Темная тень падала на ботиночек. Я поднял голову и увидел не замеченную сразу высокую кучу обуви, но не беспорядочно сваленную, а старательно выложенную строгим конусом. О, они во всем соблюдали свою хваленую аккуратность!

Взгляд ловил то обычный сапог, то удивительно изящную женскую туфлю, простую зимнюю обувь на непривычной в то время для нас толстенной резиновой подошве. И разнообразие детской и женской обуви — всяких фасонов и размеров. И фабричные марки чуть ли не всех столиц Европы — Прага, Варшава, Брюссель, Париж…

Вдоль стены какого-то строения длинным рядом стояли сбитые из досок ящики.

— Это уже упакованные обувь и одежда, — сказал мой польский приятель Мечислав. — Не успели, видишь, вывезти в свой рейх. А вон те мешки — они с волосом. Все шло в дело.

Все! С голых, удушенных газом, скорченных последней смертельной судорогой, сдирали последнее — стригли.

Майданек.

Я невольно снова посмотрел на мягкий детский ботиночек. Почему один? А где же второй? Язык не поворачивался спросить.

Как лунатик, механически ступая, я шел рядом с Мечиславом, и до моего слуха словно издалека доносился его приглушенный голос:

— Прибывали машины с людьми. И сразу же селекция. Это их термин. Отбирали более здоровых, годных к труду. Остальным объявляли: «Баня, после бани горячий кофе…» Здесь раздевались. Потом их всех вместе — мужчин, женщин, детей — загоняли в эту камеру. И, бросив банки с газом, герметически закрывали двери.

— …Вот иллюминатор. Смотрели на мучения обреченных, слышали вопли и считали секунды. Им надо было знать, с какой быстротой действует их «Циклон». Фирма интересовалась… Потом завтрашние мертвецы тащили трупы к печам…

Крематорий из красного кирпича, казалось, и сейчас пышет огнем, хотя там уже ничего не горело. Однако тошнотная гарь раздирала горло. Жирный дым не рассеивался и, казалось, никогда не рассеется.

— Погоди, — сказал я, — минутку.

И еще раз подошел к одинокому ботиночку, сиротливо лежавшему у пирамиды обуви. Какой нежной была та материнская рука, которая с такой любовью вышивала узор на первой обувке своего ребенка. Где же второй ботиночек? Лежит ли под этой горкой обуви вмятый в землю или в спешке, под команду «Шнель, шнель» [8] Быстрее (нем.) . так и остался на детской ножке? Как же это эсэсовское око недосмотрело?..

Потом в сопровождении советского офицера мы подошли к какому-то дому. У металлической двери стоял часовой с автоматом. Вошли внутрь. Зарешеченные окна. Длинные столы. На них в цинковых ящиках поблескивали сотни перстней, часов, золотых зубов, серег, очков. Не навалом, нет — все рассортировано.

Орднунг!.. [9] Порядок (нем) . Проклятый фашистский орднунг!

Решетки на подслеповатых окнах, стальные двери… Мне показалось, что я попал в газовую камеру. Я рванул на себе воротник гимнастерки и бросился к двери.

Цветистым пятнышком среди пыли виднелся ботиночек.

— Там, за бараками, поле, — сказал Мечислав.

Поле? Какое здесь может быть поле? В царстве смерти? Хотел спросить я, но промолчал. Здесь все было за пределами удивления и понимания.

Действительно, за бараками, за колючей проволокой расстилалось широкое поле. Большие, сочные кочаны капусты росли на грунте такими рядами, будто их подравнивали по шнурку. Именно по шнурку, и никак иначе.

— Гляди! — Мечислав ткнул пальцем вниз.

Земля была перемешана с серым пеплом. В нем белели странные щепочки. Острые, как иглы.

— Хозяйственная аккуратность рейха, — услышал я. — Поле удобрено человеческим пеплом. А щепочки — это остатки сожженных костей.

Мне жгло ноги. Что я говорю? Сердце!

Чувствовал: нахожусь на грани. Еще немного — и мрак упадет на мозг, затмит сознание.

Мы направились к воротам.

Я оглянулся. Издали ботиночек казался цветком. Барвинком, растущим на кладбище.

Над воротами — огромными, кинжально-острыми буквами было выведено: Arbeit macht frei [10] Работа приносит свободу (нем.) . .

Представил, какой сатанинский хохот вызывала у палачей эта вывеска перед входом в ад.

Есть ли граница ненасытной злобе и жестокости, составляющих сущность фашизма? Есть ли граница надругательства над человеком, живым и убитым?

Уже после, в Киеве, меня настойчиво, с болью спрашивали: «Почему молчишь? Ты же видел! Ты же все видел…»

Ничего не мог рассказать. Только невнятно бормотал о мягком вышитом ботиночке с тремя цветками на нем, которые краснели как капли крови.