Семен Журахович - Шрам на сердце

Помолчав, мой спутник добавил:

— Если хотите, пойдемте со мной.

— Спасибо, но…

Я понимал, что ему сейчас лучше побыть одному.

У меня тоже было такое желание.

Точно так я ходил по руинам опустошенного Сталинграда, откуда стелились дороги на Запад, и проходили они через десятки истерзанных городов, сожженных сел, где над пепелищами торчали только почерневшие трубы. Словно обгорелые руки, они с неслышным стоном тянулись вверх.

И вот — Варшава.

Накануне, когда мы с капитаном Дембицким блуждали по каменной пустыне погибшего города, мы видели лишь нескольких одиноких прохожих. Они как призраки вдруг возникали среди руин и тут же куда-то исчезали.

Теперь почти на каждой улице (бывшей) можно было увидеть людей.

Кто-то, закрыв лицо руками, стоял прислонившись плечом к остаткам стены, над его головой несколько оконных проемов темными глазницами зияли в пустоту. Кто-то с поднятой головой стоял и, как окаменевший, смотрел на верх расколотого дома, откуда, зацепившись за что-то, свисала железная кровать. А многие, стоя на четвереньках, разгребали руками кучи пепла и щебня.

Теперь я еще сильнее, не только умом, но и сердцем, ощутил: это — кладбище. Гигантское, необозримое кладбище сотен тысяч расстрелянных, растерзанных, заживо сожженных варшавян.

Уже на обратном пути к Висле я увидел на развалинах небольшого дома две стоявшие на коленях фигуры — большую и маленькую. Низко склоняясь головами, они молились.

Тихо ступая, я осторожно прошел мимо и вдруг услышал позади себя звонкое, детское:

— Мамуся! Тен радзе́цки офи́цер!..

Я оглянулся: девочка, моя утренняя спутница, протянув руки, бежала ко мне.

— Геленка! — строго окликнула ее мать.

Я подхватил малышку на руки и поднял вверх. Светлая радость светилась в ее глазах, в трогательной улыбке.

Подошла мама, взяла Геленку за руку, и мы молча направились к Висле.

Излишне было бы о чем-то расспрашивать. Она нашла свой дом, но вместе с тем это была могила и матери, и сестры.

— Мама, где же теперь будет наш дом? — спросила Геленка.

— Перебудем, дочка, у тетки Зофии.

— Я не хочу…

— А куда же нам деться?

Поднявшись на пригорок, мы остановились.

Женщина прошептала:

— Если бы я знала, где погиб мой Збышек…

— Восстание? — спросил я.

— Да. Он бросился в первую же минуту.

Не могла оторвать взгляда от убитого города, от неисчислимых могил, покрывших весь простор до самого горизонта. Ее глаза становились все светлее, прозрачнее. Стало страшно: мне показалось, что она слепнет.

— Мама, холодно мне… — пожаловалась Геленка.

Мы пошли к дому, в котором остановился раненый майор. Он обещал этой женщине найти обратную машину. Я тоже надеялся с нею вернуться к вечеру в Люблин.

— Мама, я не хочу к тетке Зофии, — грустно сказала Геленка.

— Видела, что стало с нашим домом?

Девочка испуганно посмотрела на мать.

— Геленка, поедешь со мной в Киев? — спросил я.

Взглянула пытливо: знала, взрослые любят обещать детям в шутку. Но моя серьезность, видимо, рассеяла ее сомнения.

— Немного поеду — и сразу вернусь к маме.

Девочка взяла и меня за руку. Улыбалась и небесскими глазами, исполненными доброты и доверия, смотрела то на меня, то на маму.

Небесские по-польски — голубые.

1985

Пер. Ю. Саенко.

Все началось в то утро, когда Кривозуб, заместитель главного бухгалтера, объявил:

— Со вчерашнего дня у меня, можно сказать, началась новая жизнь. — Он поднял палец. — Телефон! О, друзья мои, это великое дело. Удобство, быстрота, взаимный телефонаж и взаимный информаж… Окно в большой мир! Нужна тебе погода — пожалуйста. Точное время — пожалуйста. А вчера не успел пообедать — динь-динь. Слышу голос Николая Васильевича. «Приходи, — говорит, — у меня интересный гость». — «Кто, откуда?» — «Из Индии! Наш инженер. Такое рассказывает…»

Кривозуб оглядывает всех. Его круглое лицо сияет. Сотрудники бухгалтерии расспрашивают: «И как же там? А что там?» Один Таращук ни о чем не спрашивает и даже не слушает. Слоны, крокодилы, священные коровы… На черта ему все это? У него в голове одно вертится: телефон. До сих пор он равнодушно слушал жалобы на длинную очередь, на волокиту, а иногда хвастливые рассказы Кривозуба о том, как он воюет, из-под земли добывает телефон. А теперь, когда Кривозуб вырвал-таки себе телефон, Таращук почувствовал жгучую зависть.

Зависть эта становилась все сильнее, потому что каждое утро Кривозуб громогласно сообщал очередную новость, непременно связанную с телефоном.

— …Не успел переобуться — звонок. Но какой! Уши рвет. Как на пожар. Я сразу же догадался — иногородний. Хватаю трубку, слышу: « Друже, поздравляю с днем рождения! Сто лят, как говорят братья поляки…» Представляете, я забыл, а он помнит. Вот что значит друг. «Как же ты, — спрашиваю, — в Херсоне узнал, что у меня телефон?» А он смеется: «На то и телефон, чтобы все знать. Цивилизация!»

Таращук сперва неслышно вздыхал. Потом губы у него начинали дергаться. Пересыхало во рту. Прыгали цифры…

А Кривозубу звонили непрестанно. Сын, часто ездивший в командировки, сообщал о прилете и вылете из Москвы, из Баку, из Вильнюса. Звонили родственники. Звонили приятели. Один приглашал на рыбалку. Другой на преферанс. Опять же об очередном отпуске надо посоветоваться — куда и как? А еще звонили жене. А женские разговоры — известное дело: тысяча тем и тысяча прощаний, а после каждого «ой, я забыла тебе сказать» начинается еще получасовое переливание из пустого в порожнее.

Кривозуб смеялся, а Таращук сутулился над столом, чтоб не видели его потемневшего лица.

Несколько раз он даже опаздывал на работу, чтобы не слышать бахвальства Кривозуба. Можно было подумать, что весь город только и слушает: не звонят ли Кривозубу? «Динь-динь! Попросите, пожалуйста, Анатолия Демидовича…»

Когда Кривозуб, может быть, в сотый раз повторил свое: «Взаимный телефонаж и взаимный информаж», — у Таращука невольно вырвалось:

— И подхалимаж.

Но никто этого словца не услышал.

Однажды во время очередной «телефонопередачи», как мысленно называл утренние сообщения счастливого обладателя телефона Таращук, он прижал ладонь к щеке с такой миной, что коллеги кинулись к нему: «Что с вами?» Таращуку хотелось громко выругаться, но он проглотил рвущееся слово и простонал: «Зуб…»

Самую большую заботу проявил опять-таки Анатолий Демидович Кривозуб:

— У меня есть знакомый врач. Только вчера ему звонил. Запишите номерок.

Таращук с яростью посмотрел на него: «Не надо…»

С тех пор он заболел. Телефон. Без телефона он погибнет. Надо добиваться, просить, хлопотать, требовать! У него все основания. Телефон — не роскошь, а жизненная необходимость. Это связь с миром. Цивилизация!