Семен Журахович - Шрам на сердце

Панчишин покачал головой:

— Что вы! Как же без телефона? Мы с женой столько ждали…

— На черта вам этот звон? — Таращук даже покраснел. — Живите себе спокойно. Я, например, сам не рад.

В глазах Панчишина Таращук разглядел что-то очень знакомое — лихорадочный блеск и необоримое упорство.

— От всего сердца советую вам…

— Без телефона? Что вы! — твердо сказал Панчишин. — Я к вам… Я вас очень прошу: подскажите, пожалуйста, где бы мне достать желтый, под цвет мебели, телефонный аппарат?

1980

Пер. А. Островского.

В самолете все было белым-бело. Стюардесса плыла не касаясь пола, вся в белом, какая-то нескладная, пожилая, хотя в рекламных проспектах и в кино всегда изображают стюардесс в голубых костюмчиках, стройных, хорошеньких, как куколки.

К нему же подошла немолодая женщина, на ее усталом лице он не заметил ни малейшего следа косметики…

Но нет, это уже не самолет. Когда же он прилетел и как очутился в этой гостинице, где тоже все белым-бело? И та же женщина, но уже не стюардесса, а горничная, плывет по комнате, не касаясь странно-белого пола. Хотя он и привык к самолету, а все же в голове гудит. Самая неприятная вещь — посадка. Падаешь, падаешь… Вот и сейчас: лишь опустишь веки — летишь в пропасть.

Он раскрыл глаза и с минуту внимательно разглядывал женщину. Все-таки это немного странно: стюардесса и горничная одновременно. А впрочем, тут, в тихой комнате, было естественнее видеть пожилую женщину в белом, склонившуюся над ним. Губы ее медленно шевелились, он скорее догадался, нежели услышал.

— Чаю? О, спасибо… С удовольствием выпью горяченького. — И вдруг громким голосом сказал — у нее удивленно расширились глаза: — Пускай он подождет. Я дольше ждал. Если хотите знать, я ждал этого разговора десять лет. Пожалуй, четверть века! Это ужасно. А может быть, смешно? И то, и другое… — Хриплый кашель, смех вырвался из его груди, налил краской пятна на впалых щеках. — Так можно и окочуриться! Но я дождался… Скажите ему, что прилетел только для этого разговора. Пускай подождет — я выпью чего-нибудь горяченького. Лучше кофе. Только поскорее!..

— Успокойтесь, — тихо сказала женщина в белом, вытирая его влажный лоб. — Вам нельзя волноваться.

— А я и не волнуюсь, — четко проговорил он. — Я только устал от самолета. Ревут моторы, и качает… Голова кругом. А хуже всего — посадка. Даже не помню, как я очутился в вашей гостинице. Тут, слава богу, тихо. А лететь надо было. Вы понимаете, я уже не мог больше откладывать. Это, наверное, не только мой грех. Вот откладываешь и откладываешь какое-нибудь дело, а там глядишь — и поздно уже… Три тысячи километров в наше время — ничто. Да хотя бы и пешком. Я уже не мог ждать. Должен, наконец, сказать ему все. Ну что ж, пускай войдет. Скажите ему. Что же вы молчите? — Глаза его затуманились. Грудь заходила ходуном. Из нее вырвался сдавленный крик: — Вы хотите его спрятать? Кто вы такая? Зовите сюда немедленно…

— Сейчас, сейчас, — сказала женщина в белом. — Еще минутку…

Она поднесла к его рту маленький стаканчик. Он с трудом поднял голову, проглотил жидкость и, глубоко вдохнув воздух, сказал:

— Еще минутку можно. Ведь и до сих пор гудят моторы — такая голова! А немного погодя пускай войдет. Я привык, что ко мне входят запросто. Каждый, у кого есть дело, — пожалуйста, заходи! Конечно, начальник цеха это только начальник цеха… А у вас тут какая-то странная гостиница. При каждом номере личная секретарша, что ли? Смешно даже. Я не требую, чтобы мне докладывали о каждом посетителе. И почему вы в белом? Это такая форма, что ли? Все белое-белое… А который час? Пора, пора!

— Только не волнуйтесь, — сказала женщина, шершавыми пальцами щупая его лоб, шею.

Он закрыл глаза.

В комнате наступила тишина. Женщина на цыпочках вышла, неслышно открыв и затворив дверь.

Ну что ж, Андрей Андреевич, поговорим наконец с глазу на глаз?

Вид, как всегда, импозантный. Серый костюм так идет к серебристой седине на висках. Есть таки седина, годы, годы… Опять мы не виделись добрых десять лет. Но что там годы, что расстояния? Ты не забывал, ты всегда напоминал о себе. То новогодняя открытка, то телеграмма ко дню рождения, то даже маленький сувенир — знак дружеского внимания. А было еще и так: неожиданно навестил какой-то твой приятель и часа два растроганно повествовал о том, как ты любишь, как уважаешь меня. И наконец, ты наказал своему сыну, чтоб он, возвращаясь с практики, заехал ко мне. Пускай, мол, сам убедится, каков у отца ближайший и самый дорогой друг. Так ты ему сказал?.. Опять гудит. Какой самолет? Я уже прилетел. А где же ваш кофе?

…Знаешь, он мне понравился, твой Константин, Костик. Умный парень, хотя судит о многом поверхностно. И с нами смолоду это было… Я видел, что он ждет от меня таких же или почти таких же высоких слов о тебе, каких ты наговорил ему о моей скромной персоне. Я молчал. Но и это, кажется, ему понравилось. Нынешняя молодежь с иронией относится к пышным словесам. Я их понимаю.

Погоди, разве ты пришел в белом? Почему все вокруг белое? Странная какая-то гостиница… А зачем ты прислал тогда Костю? При чем тут Костя? Я понял, что он ничего не знает, но кое о чем он почему-то расспрашивал особенно настойчиво и тревожно. Ну, к примеру, о том времени, когда нас раскидало в разные стороны. Еще перед войной. И о первой послевоенной встрече. Что-то его беспокоило. Но я не собирался ни углублять, ни рассеивать это беспокойство. Это наше с тобой дело, только наше. Итак, поговорим, Андрей Андреевич.

Опять эта женщина в белом. Я просил кофе, а это что? Прости, тут какая-то странная гостиница. Но больше уже никто нам мешать не будет. Ты что-то хотел сказать? Да, да… Знаю, у тебя издавна были диковинные увлечения. Сигнальная система в рыбьем царстве. Фауна мезозойской эры… А сейчас что? Стратегия паучьего плетенья? Интересно. Это, наверное, твой термин, но допустим… И где только ты вычитываешь эти фантастические вещи? Ладно, я могу послушать. Да, да, понял. Значит, паук, развешивая свою паутину на дереве, выбирает, в зависимости от расстояния от земли, три, четыре, пять, а иногда и до двенадцати точек крепления. Интересно… Ага, радиальные нити всегда пересекают широтные под одинаковым углом, а центр паутины непременно совпадает с центром ее тяжести. Так действует инстинкт, или, по современной терминологии, зафиксированный код правил, вмонтированный в нервную систему паука. Но этот природный навык, код — вещь гибкая, он мастерски приспособляется к среде. Расстояние от земли, направление ветра, выбор мест крепления — именно в этом стратегия, которую, в зависимости от окружения, применяет паук. А форма паутины — всегда и везде многоугольник, как определено вековым инстинктом.