Семен Журахович - Шрам на сердце

Так, так, Андрей Андреевич. А что дальше? А ну отколи еще какую-нибудь диковину. Пускай о бабушкиных чулках. Спокон веку бабушки вяжут чулки. Сколько движений они делают? Никто об этом не думал, а оказывается, нашелся энтузиаст-статистик, который подсчитал, что бабушке нужно сделать двадцать тысяч движений, чтобы связать себе чулки. И художник, чтоб написать портрет, тоже должен сделать двадцать тысяч движений… А зачем мне это знать? Я видел неудачные портреты. Может быть, потому, что там, скажем, лишь девятнадцать тысяч четыреста двадцать движений? Хватит, не хочу я слушать россказни!

Теперь я вспомнил, как еще в студенческие годы ты развлекал да и ошеломлял нас всякими чудесами. Девчата разевали накрашенные рты. Об этом я тоже должен сказать тебе сегодня. Тогда я, зеленый юнец, догадывался, что все эти байки ты вытаскивал, когда возникал острый спор, когда нас душила тревога и каждый хотел сказать свое слово. А ты заводил разговор о неразгаданной живописи эпохи Рамзеса Второго или об анатомическом строении динозавра, и вся наша жаркая беседа летела кувырком. Как жаба в болоте, ты прекрасно чувствовал себя в этой мутной болтовне, которая должна была погасить нашу тревогу.

Эх, Андрей Андреевич! Не для того я летел три тысячи километров. Должен выслушать меня и, пожалуйста, прибереги для кого-нибудь другого клинопись и динозавров. Сегодня я говорю — слушай, не перебивай, не топи нашего разговора в глубинах твоей эрудиции. Кто там стучит? Запри дверь! Чего ты улыбаешься? Садись, не торчи перед глазами. Я заставлю тебя слушать, понимаешь? Я привяжу тебя, чтоб не удрал, привяжу, привяжу… Если б только моторы перестали гудеть, голова раскалывается.

О чем же я говорил? Ага, о твоем Косте. Он привез кучу фотографий — ты их хорошо сберег. Какая-то вечеринка тридцать лет назад — мы хохочем, веселимся. Кто это фотографировал? Смешные любительские снимки. Не перебивай… Потом субботник — грузим кирпич. Потом на лыжах. На военных занятиях. А дальше, дальше? Как все это вдруг для меня оборвалось — и уже я на улице, и уже на мне тавро недоверия, и уже я — ничто. Во всем институте один ты знал меня давно, знал моего брата, родителей. Земляки! И ты молчал. А потом мы случайно встретились на улице и ты стал горячо уверять меня, что твое молчание было, собственно говоря, проявлением наибольшей заботы обо мне. Могли бы сказать, что твоя поддержка основывается на беспринципных приятельских, земляческих соображениях, — и это только повредило бы мне. А еще ты говорил, что должен был прислушаться к голосу коллектива, нельзя противопоставлять себя целому коллективу. Это же открытое проявление мелкобуржуазного индивидуализма.

Так ты говорил? Я все, все помню. И странное дело: я слушал тебя и не мог найти ни единого слова, чтобы возразить. Коллектив. Решительность и непримиримость. Принципиальность превыше всего — долой личные соображения… Разве я сам не твердил это ежедневно? Слова были высокие, выше наших голов, они гипнотизировали. И я уже верил, что твое молчание было чистым золотом.

Я смотрел на снимки, которые привез твой сын. Мы с тобою рядом, ты обнимаешь меня за плечи, мы смеемся… Что ты говоришь? Сороконожка? Правда ли у нее сорок ног, или это только такое название?.. Замолчи! А где же кофе? Ведь я просил кофе. Что это за гнусная гостиница, где все белым-бело?..

Гипноз! Слова, которые вызывают автоматическую реакцию… Знаешь, где я избавился от этого гипноза? На фронте. Там тоже был коллектив. Но каждый должен был еще быть бойцом. Каждый, и не иначе. Должен, если надо, под минами тащить раненого товарища. Должен, если надо, залечь у пулемета и прикрывать отход своей роты. Иногда с напарником, а иногда и один. И уже знаешь, наверняка знаешь, что больше не увидишь ни друзей, ни родной матери, и что десяток пуль из немецкого автомата — это еще если повезет! Потому что страшнее — ранение, плен. Я один — и никаких слов! Зачем слова — высшая правда в этом пулемете, с которым я должен прикрыть отход целой роты. Я уже не увижу их — ни живых, ни мертвых. Захлебываюсь смертельной гордостью — я один, один, а их сто! И никто не шипит из-за угла, что я ставлю себя выше коллектива. Тут нет темных углов — вот мой окоп и немцы начинают атаку.

Постой, постой, я еще не выпил кофе. А где же он? Кто забрал мой стакан? Что это за гостиница?..

Погоди, ты говорил тогда… Ага, ты говорил, что коллектив не может ошибаться. Склони голову — видишь, сколько лиц перед тобою! А там, знаешь, там, где стреляли, было так: вместе с командиром я кинулся наперерез охваченным страшной паникой взводам (кто-то заверещал: «Окружают!»). Сколько лиц было перед нами… Один миг, секунда решала, схватим ли мы оба пулю от какого-нибудь барана-труса, и отара побежит, усеивая своими трупами вспаханное поле, или на этих лицах, в этих испуганных глазах блеснет человеческая мысль. И мы заляжем и встретим немцев огнем. Никто, понимаешь, никто нам тогда не сказал, что мы двое противопоставляем себя коллективу, который всегда прав!

Кто там стучит дверью? Опять эта женщина в белом… Кофе. Я прошу кофе, а вы, что вы мне даете? Какое-то пойло. Послушай, Андрей, это ты подослал сюда белую мегеру? Вы хотите усыпить меня, а я не буду, не буду! Где ты, Андрей? Не смей прятаться и не смей перебивать меня своими байками. Знаю, знаю. Двадцать тысяч движений, чтобы связать чулки. А сколько надо сделать шагов, чтобы дойти до полюса? А сколько шагов до космоса? Все, все… Ничто не может помешать — я вижу Землю. Из космоса она голубая с пушистыми одеялами туч. С чуть заметными очертаниями суши, что на лапах выползает из океана. Видишь?.. Нет, я не был в космосе. Куда мне с пробитыми легкими! Нет, я был, иначе откуда же я мог видеть всю Землю? Гигантское голубое колесо, простроченное синими жилками меридианов. А ты видишь Землю впритык, только клочками, как слизняк. Что ты знаешь про Землю?

Ушла, ушла наконец. Какая странная женщина! Молчи. Не перебивай. Теперь я имею слово, я долго ждал… Как ты смотришь на факт самоубийства? Ты об этом когда-нибудь думал? А о нашей встрече в Киеве ты когда-нибудь думал? Погоди, это было позже, значительно позже. Только не сбивай, не путай меня. В Киеве это потом, сперва мы встретились в Харькове. После войны. Правда, не в июне-июле сорок пятого, а в ноябре, когда я уже прошел дюжину проверок и чисток. Я был чище ангела — в словацком френче, венгерских штанах и уже не помню чьих именно сапогах на толстой подошве. Отворив дверь, ты сразу догадался: «Плен!» Так, верно, когда-то пугались: «Чума! Холера…» Ты угадал: плен, побеги, смертельные побои, а потом пещера в Татрах. Словацкое восстание. Ты слышал такое название — Баньска Быстрица? И наконец — дюжина проверок. Я ангел, разве ты не видишь крыльев? Ты стоял на пороге, губы тряслись — плен, заграница… А что мне нужно было? Согреться, выпить стакан чая без сахара — ведь паек! И переночевать, одну, может быть, две ночи. Казалось мне, я тоже имел право работать в этом разбитом и сожженном Харькове, за это я заплатил кровью под Чугуевом. Ты стоял на пороге, губы тряслись. Ты что-то забормотал, но я уже не был тем довоенным щенком, который глотает слова не пережевывая. Может быть, ты даже не заметил, как я плюнул в тебя? Может быть, ты не услышал и черной брани, что вырвалась у меня? Ты окаменел. У тебя в ушах гремело и стучало лишь одно: плен — заграница…