Семен Журахович - Шрам на сердце

1980

Пер. А. Островского.

Сохранилась прекрасная память. Иногда сам удивлялся. Имена, исторические даты возникали в мозгу — когда надо! — безошибочно. А еще — любимые стихи давних лет. Правда, лишь несколько стихотворений из многих. Зато от первой до последней строчки.

А о событиях последнего полувека в их последовательности и взаимосвязи нечего и говорить. Как было их забыть, если каждое маленькими и большими буквами-рубцами вписано в его собственную биографию.

Память его была долгой и тяжкой.

И вот на тебе! Второй день терзался-мучился, не мог вспомнить, откуда эти два слова: «Накорми во́рона…» Вцепились колючкой, не дают покоя. Откуда? Где прочитал? От кого услышал? Может, из какого-то стихотворения? Может, начало басни? В баснях всегда речь идет о зверях, птицах, насекомых. Почему именно во́рона? Кто видел-слышал, чтоб кормили зловещего ворона?

В голове молоточек отстукивал: забыл, забыл! И негодовал: вот тебе и память…

— Видишь, папа, что т-ты надел-лал! — сказал, запинаясь, Максим. Губы у него дрожали.

Смотрел испуганными глазами и чувствовал себя беспомощным мальчишкой.

Калинович лежал закрыв глаза. После укола острая боль утихла. Однако тело было налито усталостью. Пальцем не шевельнуть.

«Скорая помощь», которую вызвали соседи, уехала. Железные тиски уже не сжимали сердце. Обошлось. Зря только соседи вызвали сына. Прибежал и вот сидит у кровати, губы дрожат. Все, что надо, сделала «скорая», зачем же было звонить Максиму?

Калинович наморщил лоб. Тень тревоги промелькнула на пожелтевшем лице.

— В чем дело, папа?

— Доктор что-то сказал. Что он сказал… — И с досадой подумал: «Что это делается с моей памятью?»

— Доктор сказал, что тебе нельзя волноваться.

— Какая новость! — вяло усмехнулся Калинович. — А я и не знал…

— Ты еще шутишь? — покачал головой Максим.

— Это и хорошо. В жизни или нервничаешь, или шутишь.

— Хорошенькие шутки. А если б соседей не было дома?

— У меня таблеток целый мешок. А то и сам бы доковылял до телефона. Зря они тебе звонили.

— Как это зря? — страдальчески скривился Максим. — Я бежал — сердце разрывалось. Мы там, а ты — один — тут. Не говорю уже, что с таким здоровьем и в твоем возрасте очутиться в коммунальной квартире…

— Самый лучший вариант. У меня хорошие соседи. Тихие, внимательные. А ты получил чудесную двухкомнатную.

— Однако же разменяли еще лучшую, трехкомнатную. Я там вырос. Ты с мамой там прожил целую жизнь.

— К сожалению, не целую, — Калинович уставился глазами в потолок. — Не целую… Видишь, я здесь, а мама на кладбище.

— Тем более, — упрямо вел свое Максим. — Кто о тебе тут позаботится?

— А кто обо мне там заботился? Твоя Неонила?

— Ты все принимаешь близко к сердцу. Не обращал бы внимания.

— А куда ж я должен был его девать?

— Кого?

— Не кого, а что! Внимание. Понимаешь, меня с малых лет учили, что природа одарила человека вниманием для его же пользы. Как зрением. Как слухом.

— А-а… — махнул рукой Максим. — В жизни лучше кой-чего не видеть и не слышать. Жили б как-нибудь и дальше вместе.

— Как-нибудь, как-нибудь… Это ты так живешь. А меня уже не переделаешь. Поздно. Привык все замечать и слышать.

Максим помолчал. Потом напомнил про Василька.

— Ты ж его сызмала воспитывал. Как ему без деда?

— Уже не Василько, а Василь. Четырнадцать лет. В комсомол приняли. Пора самому себя воспитывать.

Опять Максим примолк. Вздохнул. И вместе со вздохом невольно вырвалось:

— Такую квартиру разменяли!

— Это твои слова или Неонилины?

— Ну что Неонила? Ты уж слишком… — Максим посмотрел на отца и отвел взгляд.

А тот смотрел на сына. Долго смотрел.

— Сам знаешь, — выдохнул наконец.

— Что я знаю? — помрачнел Максим. — Теперь, если хочешь знать, все такие. Посмотри на… — Он перечислил несколько знакомых семей. — И что? Одно и то же. Потому что все такие.

— Неужто все? Так-таки все хищники и эгоисты? Все гнушаются веником и не брезгуют грязной тарелкой?

— Ой, папа! Еще и тарелку сюда же… Из всякой мелочи делаешь мировую проблему.

— Это, конечно, не мировая проблема, но и не мелочь. А что касается мировых, так я от них всю жизнь не мог отречься. Еще с тех пор, как пионерский галстук повязал… Ты иди, Максим. Я подремлю. Да не волнуйся. Прошу тебя. Слышал, что доктор сказал?

— Это он тебе сказал. Я вечером забегу. Может, что-нибудь принести?

— Все есть. Холодильник полон.

— Забегу.

— Чего бегать. Позвонишь.

Максим неловко погладил отцову руку.

— Ну я пошел. Не забывай добрых советов.

Калинович вопросительно взглянул на сына.

— Нервы, папа, береги.

— Какой же я забывчивый стал… Надо записать. Большими буквами.

Максим усмехнулся:

— Шутишь… Значит, тебе и в самом деле лучше. Я побежал.

Калинович уснул. Ненадолго. Посмотрел на часы: минут сорок. Должно быть, в тех ампулах и снотворное было. Сон прибавил сил. Медленно сел на кровати. Встал. Подошел к столу.

— Не залеживаться, — сказал себе. — Главное — не залеживаться.

На столе недочитанная книга. Недописанное письмо к старому другу. Подождут и письмо, и книга.

Беспокоило другое: «О чем думал утром? Чего не мог вспомнить?.. Имя? Стихи? Дату? Что именно я припоминал?»

Позади толща прожитых десятилетий. Что-то могло и забыться.

Пробормотал давние-давние строчки:

Час тому назад вспомнилось: от пионерского галстука… А дальше? Веселый и голодный фабзауч. Комсомольская бригада на ХТЗ. Рабфак. Служба на границе. Первый бой на рассвете — пятидневное кровавое крещенье, и десятый бой, и госпиталь, и снова бои — кто их считал? И снова госпиталь, и снова… Хватит! Мой однорукий приятель Матвей Набока (вторая рука под Севастополем) обрывает такие воспоминания едкими словами: «Чего нам про бои говорить-балакать?»

Да ведь с утра не военное лихолетье не давало покоя и не то, что после войны увидел, пережил. Нет, другое, другое. Будто кто-то крючком зацепил и дернул.

Сидел у стола. Холодными пальцами тер виски, подталкивал память. И таки подтолкнул. Накорми во́рона… Что это значит? Почему ворона? Кормят голубей. Воробышков в скверах. Подкармливают синичек зимой, повесив через форточку кусочек сала на веревочке. А еще скворцы над свежей бороздой хватают червяков, с благодарностью посматривая на пахаря. Уверены, что поле только для того и пашут, чтоб скворцы подкармливались.

А кто кормит ворона? Может, это из какой-то притчи? Из мифа стародавнего?

Услышал осторожный стук в дверь и тихий голос соседки: