Семен Журахович - Шрам на сердце

Левая рука судорожно сжимала телефонную трубку, пальцами правой он вертел диск. Цифры прыгали перед глазами, сталкивались впереди двойки. Наконец, сдерживая нервную дрожь, он набрал шестизначное число. Из трубки — в самое ухо — забарабанили короткие раздражающие гудки. Занято. Набрал еще раз — и снова: ту-ту-ту… Кто-то, зло забавляясь, терзал ему нервы.

Положил трубку. Сжал ладонями виски. И приказал себе: «Не дергайся!»

В третий раз (а может быть, это был уже десятый?) посчастливилось. Долгие гудки. Он ждал. Ему казалось, что звуки в трубке слабеют, отдаляются, вот-вот исчезнут, как исчезает тот, кто не хочет помочь, когда зовут на помощь. Он прикусил губу. И бросил трубку. Телефонный аппарат, жалобно звякнув, подскочил на столе.

«Так нельзя», — сказал он себе. И верно, это уже походило на истерику.

Придвинул аппарат и опять, почти спокойно, набрал номер. Теперь в равномерных повторах долгих гудков ему почудилось уважительное: подождите. Терпеливо ждал, сдерживая себя: не торопись! Но вот долгие гудки умолкли, и издалека донесся прерывистый голос:

— Слушаю.

— Как я боялся, что не застану вас дома! — воскликнул он. — Я должен столько сказать вам… Но простите! Прежде всего добрый вечер, Марина Филипповна.

— Добрый вечер, — ответил расстроенный голос. — Но…

Он нервно дернулся.

— Умоляю вас, выслушайте меня. Может быть, вам сейчас некогда. Может быть, плохое настроение… И голос словно не ваш, такой грустный. Тысячу раз простите. Вы знаете, как я уважаю вас, как много значит для меня ваше внимание. И доброе слово. Поэтому и прошу: выслушайте — именно сейчас. Где-то я читал, что за границей есть телефоны… не помню, как они называются. Может быть, телефон чуткости? Одним словом, нечто на манер скорой душевной помощи. Туда звонят люди, попавшие в стрессовые ситуации. Даже самоубийцы. Или те, что оказались на грани. Но я не самоубийца. Поверьте, я вполне владею собой. Единственное, что мне сейчас необходимо, чтоб вы меня выслушали. Только вы можете понять…

— Простите, — в мягком женском голосе чувствовалось смущение. — Вы ошиблись.

— Нет, нет! — торопливо выкрикнул он. — Насчет этого я не ошибаюсь: только вы, Марина Филипповна, поймете, что со мной происходит. Все спуталось в один болезненный клубок. Я поверил, и мое доверие было растоптано. Заплевано. Если б вы меня сейчас увидели… Слышите, как я говорю? Самому противно слушать свой голос. Вы, должно быть, и не узнаете его.

— Верно, не узнаю, — растерянно сказала женщина. — Здесь какая-то ошибка…

— Трагическая ошибка! Не только голос, вся моя жизнь звучит не так. Как я вам благодарен, что вы меня слушаете! Простите, что оторвал вас, может быть, от важных забот. А может, вы куда-нибудь спешите? Поверьте, мне больше не к кому обратиться. Понимаю, вас раздражает уже это слишком длинное предисловие. Время идет, а я переливаю из пустого в порожнее. Вы, конечно, догадались почему… Не знаю, как и рассказать вам о том, что случилось сегодня. Самому стыдно этого потока слов, такого необычного для меня, молчаливого тугодума. Не гневайтесь, прошу, на эти жалкие попытки уклониться от того, что оставило во мне столько горечи. Так вот слушайте, что случилось. Утром пришла Майя. Первый раз после нашей разлуки. Прошло, я вам об этом говорил, четыре года. Точнее, четыре года и два месяца. Припоминаете, я вам и это говорил: сначала считал дни. Каждый день разлуки и одиночества. Вспоминал наше знакомство, нашу влюбленность и терзал себя этими воспоминаниями. Этот ядовитый напиток не давал забвения, напротив, болезненно заострял мои чувства. Потом считал недели, от субботы и воскресенья до субботы и воскресенья, ведь выходные дни были самыми длинными и тоскливыми. Потом счет пошел на месяцы. Только подумать: четыре года и два месяца! Я уже давно не ждал, что она придет. Были, конечно, случайные минутные встречи на улице. Как-то я видел ее в театре. Она была со своим новым мужем. Я не разглядел его. Ослепленный ревностью, бросился в первые же двери и ушел.

И вот впервые за все время Майя пришла в некогда нашу общую однокомнатную квартиру. Смешно сейчас про это говорить, но после женитьбы я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Один мой приятель острил, что я устроился на пушистом облаке и расцветил звездами все небо вокруг. Со временем я стал замечать, что Майя не была так очарована розовым маревом, как я. Ее высокие каблучки постукивали по вполне реальной земле. Вы уже знаете, как я скатился со своего облака. Набил здоровенные шишки, но мир вокруг ничего не заметил, жил своими будничными заботами. Никому не было дела до того, что мне сказала тогда Майя. Она умела сказать так, что каждое слово вонзалось в грудь иглой. Все, что было между нами, сказала она тогда, несерьезно, а потому ненастоящее. А вот теперь к ней пришло серьезное и настоящее. Никто не виноват. Она великодушно отметила, что я не из тех, кто затевает отвратительные мещанские свары. Никаких сцен! Будем выше этого, сказала она тогда. Пожмем друг другу руки — и прощай… Меня особенно поразило это «никто не виноват». Так-таки никто?

Через год или полтора, когда мы случайно встретились на улице, я, кивнув головой, ускорил шаг. Но Майя остановила меня. «Какой ты нелюбезный, — сказала она улыбаясь. — Разве у тебя нет для меня доброго слова?» — «Представь себе, нет». Она еще приветливее улыбалась: «А у меня есть. Поверь, я с удовольствием вспоминаю все, что было — наше с тобой. Ты хороший мальчик, немного, правда, наивный, немного сентиментальный…» — «А он?» — спросил я, задыхаясь от ревности и чувствуя себя дураком. Разве о таких вещах спрашивают? Майя взглянула на меня со снисходительной улыбкой: «Он — мужчина! Он на двенадцать лет старше…»

Когда послышался долгий звонок и вместе с ним уверенный стук, я сердито дернул дверь. Никого не ждал и никого не хотел видеть. Когда же увидел Майю, то растерялся, захлопал глазами. Представляете, какой у меня был вид. Она весело засмеялась: «О, какой надутый!.. Доброе утро! Ну будь джентльменом, приглашай даму войти». Я молча отступил на шаг. Это можно было толковать по-разному: и как приглашение, и как нежелание разговаривать. Почему-то в ту минуту мне припомнилась встреча на улице и Майина, как мне казалось, смешная и нелепая гордость тем, что ее новый муж на двенадцать лет старше ее.

Майя вошла, и я почувствовал себя еще хуже. В комнате (да и на кухне) был холостяцкий кавардак. А мне не хотелось, чтоб она это увидела. Вечером я поленился и вот сейчас, в одиннадцать, собирался все прибрать и позавтракать. «Так вот как ты долго отлеживаешься?!» Майе было весело. Я сказал, что увлекся книжкой. «Ах, зачитался!» Это тоже ей показалось смешным. «Наверно, роман о пылкой любви?» — «Нет, говорю, это не для меня, я ведь мальчик…» — «О, какой злопамятный!» Она легонько дернула меня за ухо, как любила это делать тогда, четыре года и два месяца назад. Прощебетала, что утром тоже читала в кровати (дважды повторила «дома никого»), а потом подумала: «А что там поделывает Ромчик-хлопчик? Блестящая идея, правда?» — «Не очень». Меня уже начал раздражать спектакль одного актера, в котором я не хотел быть и зрителем. «Погоди, Ромчик, все разговоры потом. А сейчас позавтракаем вместе, ладно? Позволь мне поджарить яичницу с салом. Думаешь, забыла? Твоя излюбленная еда… Сало я принесла». Не успел я и слова вымолвить, как она подалась на кухню. Оттуда, смеясь, крикнула: «Прибери стол и иди умываться». Я смахнул со стола крошки, швырнул в угол газеты и отнес на кухню вчерашнюю грязную посуду. «Ромчик, еще одна просьба, — сказала она, блеснув глазами, — смой со своего личика кислое выражение». И расхохоталась.