Семен Журахович - Шрам на сердце

Я стоял в кузове грузовой автомашины в пестрой толпе людей. Несколько польских солдат, столько же штатских — вчерашних бойцов подпольной Армии Народовой, как я узнал позже. Краешком глаза заметил и какую-то женщину. Покачивались на неровной дороге, хватаясь иногда за рукав соседа. Молчали. Только пожилой человек, раза два опершийся о мое плечо, тихо сказал:

— Пшепрашам…

Я ответил:

— О, проше…

И мы приязненно переглянулись.

Хорошо, что морозец был чуть-чуть. Хорошо, что не было ветра. Но все же холод покалывал лицо своими острыми иглами.

Корреспондентское счастье! Как раз когда горящий очерк в газету нужен позарез (впрочем, он всегда нужен позарез!), как раз там, где труднее, какая-то нечистая сила запускает когти в машину: радиатор… карбюратор… свечи…

Кипишь! А флегматичный водитель Карп Макарович только плечами пожимает:

— Разве это машина? Рухлядь. Лучше бы лошади да сани. Попросите у генералов.

— Волы еще лучше.

— А что ж, надежнее…

Обругав про себя водителя и машину, я направился к перекрестку и вскоре вышел на магистраль. Приближался грузовик с людьми, и я поднял руку.

У меня было железное правило: ехать при первом же случае, любым транспортом. Начнешь ждать чего-то лучшего, легковушку к примеру, а на дороге, как назло, ничегошеньки.

В кабине грузовика рядом с шофером сидел майор Войска Польского с забинтованной — на перевязи — рукой.

— Пожалуйста, — сказал он, — только не очень удобно в кузове.

Я улыбнулся и перемахнул через борт.

— Зачем вам снова туда? В это светопреставление! — еще с утра бурчал Карп Макарович. — Мало вы насмотрелись…

И верно ведь. Накануне вместе с капитаном Дембицким я весь день блуждал в чащобах варшавских руин. Нам постоянно преграждали дорогу нагромождения битого кирпича и покореженного железа. Порою мы замирали у черной трубы маленького дома. Пепелища. Огромные воронки, из которых (может, нам только казалось?) тянуло едкой гарью тротила.

Капитан Дембицкий — варшавянин, кратко пояснял, где именно мы находимся, что здесь раньше было.

Было… Было…

Он видел прекрасную Маршалковскую улицу.

Я вижу пожарища и разрушенные дома.

Он говорит: это колонна Зигмунтовская.

Я вижу беспорядочную груду камней и остатки того, что здесь гордо возвышалось прежде.

Старе място — Старый город… Но что значит для вандалов исторические памятники?

Нове място — Новый город…

Королевский дворец…

Варшавское гетто…

Непроходимые горы развалин…

В бешеном припадке злобы Гитлер приказал уничтожить, стереть с лица земли польскую столицу. Бомбы, снаряды, минометы, огнеметы. Ливень смертельной стали. Лавина испепеляющего пламени.

Мы ходили до изнеможения. До дрожи в ногах. Но что наша усталость? Мертвая тишина мертвого города цепко хватала за горло, душила.

Мертвая тишина. Камни уже не взывали к равнодушному небу.

Потом я всю ночь бродил по Люблину будто в горячечном бреду, вспоминая виденную мною пустыню. Кого-то звал, кто-то окликал меня.

И вот теперь я трясся в кузове грузовика среди молчаливых людей. Я должен, должен был увидеть все еще раз.

Мороз все сильнее пощипывал нос и щеки. И может быть, от холода захотелось есть.

Еще когда я шел к перекрестку, то увидел на дверях какой-то халупы надпись: «Bufet». Старая женщина виновато сказала: «Имею только булечки и желудевый кофе». Злотых у меня не было, и она сказала, что возьмет советские деньги — пятидесяти рублей хватит…

Булочку я засунул в карман шинели и теперь, отщипывая маленькие кусочки, подолгу их жевал.

Издавна известно, что человек чувствует на себе чей-либо пристальный взгляд. Пронизало и меня такое чувство: кто-то упорно смотрит на меня. Но солдаты и озабоченные штатские всматривались в дорогу, видимо все их помыслы были там, впереди, в растерзанной Варшаве. Я оглянулся. За моим плечом, чуть сбоку стояла молодая женщина и с наполненными страхом глазами летела туда…

Туда!

Вероятно, показалось. Еще кусочек булочки, и словно стало теплее. Но вновь чувствую: кто-то смотрит. Вроде бы откуда-то снизу. Посмотрел еще раз, уже внимательнее, и с удивлением увидел девочку лет пяти-шести. Ее держала за руку женщина, стоявшая за моим плечом. Встретив мой взгляд, девочка смутилась и уткнулась лицом в полы маминого пальто.

Я достал из кармана булку, разломил ее и протянул целую половину девочке.

— Прошу… Возьми, пожалуйста.

Но деликатное и воспитанное дзетко отрицательно покачало головой. И мама тоже.

— Прошу вас, — обратился я к женщине, — разрешите дочке взять.

Девочка подняла глаза на мать. В ее взгляде не было просьбы, упаси бог! Скорее, удивление и вопрос: как быть?

— Ребенок же, прошу вас.

Преодолев колебания, женщина кивнула дочери. Девочка прошептала: «Бардзо дзенькую…»

Тут же я разделил оставшуюся половинку и упросил женщину взять кусочек.

— Вам ничего не останется, — голос ее задрожал.

— Клянусь, так мне будет сытнее.

Взяла. Тихо проговорила слово благодарности и наклонила голову, чтобы я не видел наплывших на глаза слез.

Через минуту-две я спросил:

— Вы в Прагу?

Имел в виду уцелевшее предместье на правом берегу Вислы.

— Нет. Мне надо в Нове място.

— Но ведь… — я, потрясенный, умолк.

— Знаю. Мне и пан майор говорил… Этот, раненый, — указала глазами на кабину. — Но там… Там мо́я матка, мо́я сёстра. Буду искать.

В ее сдавленном голосе непостижимо соединились дрожь и неотвратимая решимость. И я понял: отговаривать — пустое дело.

На одной из улиц Праги машина остановилась. Майор медленно, осторожно вышел из кабины. Пососкакивали из кузова солдаты и, отдав честь офицеру, быстро пошли, видимо, в свою часть.

Майор сказал, что вот в этом доме живут его родные, и пригласил нас — всех — отогреться у них и у соседей.

Штатские поблагодарили, но сказали, что торопятся. Я последовал их примеру: зимний день — короток.

— А вам, пани, обязательно надо побыть с ребенком хоть полчаса в тепле, — сказал он женщине.

Строгий — на этот раз — голос майора подействовал.

Шофер получил приказ подвезти нас поближе к Висле.

Довольно крутой склон — и вот он, берег. На льду, в который была закована Висла, темнела протоптанная тропинка.

Молча перешли замерзшую реку. Пожилой мужчина, стоявший рядом со мной в кузове грузовика, сказал, что они идут к своим бывшим жилищам. Каждый к своему. Кое-кто из них не был здесь больше года, а он — с сентября тридцать девятого.

Он говорил об этом, пока продолжался короткий перекур. Я почувствовал, какое нервное напряжение охватило этих людей. Даже страх перед неизвестным: что они увидят? Собственно, этот перекур был душевной потребностью — хоть минуту повременить.