Семен Журахович - Шрам на сердце

Сейчас кто-нибудь из четверых рассердится: «Кто вы такой? Что вам за дело?!»

Голубенко не ждет этих ненужных вопросов. И на споры у него нет времени. Он быстро выходит, закрывает дверь. Но она почему-то стукнула громче, чем следовало. Какой-то миг он прислушивается: загоготали как гуси или молчат? Но и прислушиваться некогда. Два шага, и он — во втором купе.

Мужчина и женщина, что уже больше суток едут только вдвоем, поворачивают к нему удивленные и раздосадованные лица. В глазах еще тлеет взаимная неприязнь, в воздухе не растаяли едкие слова, которые Голубенко вчера, проходя мимо, слышал не один раз. Они иногда, не обращая внимания и на его присутствие, терзали друг друга упреками. Но сейчас умолкли, ждут, пока скроется надоедливая тень, и тогда они снова добудут из своих запасов новые шипы.

Но тень не скрывается и даже заговорила.

— Так жить нельзя, — голос Голубенко проникнут печалью. — Я понимаю, бывают ссоры. Ссорятся иногда и те, кто любит друг друга. У вас другое. У вас не какое-нибудь там несогласие, а ненависть. Вы связаны ею, как колючей проволокой. И сколько это длится? Было время взвесить, подумать. Если не о себе, то о других. Злоба — что бурьян. Ветер разносит семя…

— Оставьте ваши проповеди! — Женщина блеснула налитыми злобой и все же красивыми глазами. — Это он… Он во всем виноват.

— Это она, она!.. — хрипло крикнул мужчина.

Но и здесь Голубенко не вмешался в спор.

У третьего купе стоят двое с чемоданами наготове. Этим Голубенко ничего не скажет. Они из тех, о ком забывают быстро и навсегда. Бесцветные глаза, бесцветная речь, хитрые замочки в голове. Такие выходят первыми, словно боятся, что кто-нибудь подберет ключи к этим замочкам. А кому нужны их секреты и мыслишки?

Голубенко не о чем с ними говорить. Он идет к следующему купе.

Там едут две молодые пары. Все четверо длинноволосые и все четверо в штанах.

И вчера, и позавчера из купе доносилась музыка. Бездушный ящичек пел, вздыхал, признавался в любви. Заглядывая в купе, Голубенко каждый раз видел, как молодые сидят, обнявшись, и покачивают головами в сторону ящичка, в знак согласия, что ли? Иногда они стояли у окна, плотно прижавшись друг к другу, мир распростерся перед ними, а они стоят и слушают, о чем бормочет их ящик.

Пускай длинные волосы, пускай и девушки в штанах. Голубенко не из тех, кого раздражает мода. Разве сам он не подметал улицы матросским клешем, в Черное море шириной? Еще ночью решил — не будет корить или наставлять. Знает: и без него хватает наставников. Все поучают, все твердят: вот когда мы были молодые… У сыновей и дочек своя молодость, — своей, а не чужой пускай живут. Голубенко только спросит прежде всего девушек, спросит без упрека, без колкой нотки в голосе. Тихо, у каждой отдельно: «Разве вам не хотелось бы, чтобы вместо этой машинки парень живым голосом сказал бы что-нибудь свое?»

Впрочем, справедливости ради, Голубенко должен признать, что в купе иногда становилось тихо, и четверо молодых — дверь настежь! — сидели молчаливые, сосредоточенные. «Это хорошо, — думал он. — Молчит человек, значит, думает. Есть о чем подумать».

А иногда там вспыхивал спор. Четыре голоса одновременно, успеваешь ухватить лишь отдельные слова. А как их связать друг с другом? «Галактика… Тактика… Лирика… Автоматика… Электроны… Магнитофоны… Холодная прокатка… Ракетоплан… Экран… Эскалация… Дезинформация…»

Сейчас тоже двери настежь. Тишина. Радиоприемник запакован. Сидят четверо, — Голубенко научился и это улавливать, — полные смятения и тревоги.

— Что, ребята? Не к маме на вареники… Новый город, первая в жизни работа?

На удивленные взгляды Голубенко улыбается. Так и есть. Новый город, новый завод, первая работа. А они — молодые супруги, молодые техники.

Забыты джаз, буги-вуги, механический шепот и песни из радиоприемника. Доверчивые взгляды обращены к нему.

— Какой он, этот город? — спрашивает маленькая, худощавая.

— Красивый, зеленый, уютный.

— Нам главное другое, — говорит вторая, не скрывая детской растерянности, — главное, чтоб люди хорошие…

— Такой город вам и выпал на долю, — отвечает Голубенко, хотя дальше вокзала никогда и не заглядывал. — Добросердечные люди. Если б у меня была дочка, именно сюда привез бы я ее — начинай самостоятельную жизнь.

Голубенко выходит. Слова благодарности догоняют его уже в коридоре, куда молодежь высыпала, охваченная желанием как можно скорее увидеть город хороших людей.

Он открывает дверь следующего купе. Эти двое мужчин ехали только вдвоем, не иначе как все четыре билета купили, чтоб никто не мешал им беседовать и строить планы. «Толкачи», — с первого взгляда определил Голубенко, еще когда садились в поезд.

Хорошо знал эту беспокойную породу ловких, изворотливых, вездесущих доставальщиков, удачливых охотников в управленческих дебрях. Это только они возят с собой высокие и тяжелые чемоданы. Впервые увидев эти чемоданы, Голубенко проникся к ним почтительной робостью. Какие-то приборы? Кибернетика? А там, как он узнал потом, в два яруса коньяки и перцовка — первейший «прибор» в погоне за дефицитными запчастями, цементом и еще неведомо за чем.

Эти двое все знают, все умеют. Так, по крайней мере, они уверяют друг друга. Но тут же каждый доказывает другому, что тот ничего не знает, ничего не умеет, потому что кроме Павла Павловича есть всемогущий Тихон Тихонович, к которому никто не подъедет, только он один, и будет виться вокруг, пока все наряды не будут подписаны.

Когда Голубенко входил в их купе с чаем, с веником, они не приглушали голосов, — на лицах сияла этакая профессиональная гордость. Есть учителя, инженеры, токари, изобретатели. И есть толкачи — люди куда более изобретательные. Без них останавливаются цеха, без них возникают самые страшные пожары — «горят» планы.

Голубенко смотрит на этих двоих, на их плоские высокие чемоданы и говорит:

— Скажите, люди! Можно так жить?

— Можно! — улыбается один.

— Можно! — улыбается второй.

Голубенко, конечно, не ожидал покаяния. Но пускай бы хоть промолчали.

— Нет! — горестно вздыхает Голубенко.

Один из пассажиров с той же усмешечкой отвечает:

— Спросите у своего напарника, у Непорожнего. Да вот и он, ловите его!

Непорожний, хохоча, бежит по коридору, за ним летят, переворачиваясь в воздухе, его «чамайданы», взбесились они вместе со своим хозяином, что ли? Голубенко протягивает руки, чтоб схватить Непорожнего за полу, но в тот же миг все исчезает. Ни Демьяна, ни его «чамайданов». Какая-то чертовщина!

Из очередного купе выходят трое и протискиваются боком к тамбуру. В купе осталась немолодая женщина в очках, перед ней на столике — толстая тетрадь. Смотрит, смотрит в окно, потом что-то запишет. Опять долго-долго смотрит, еще запишет…