Семен Журахович - Шрам на сердце

«Тут еще укладки на два дня, — вздохнула Лида. — Не все же и тащить! Кое-что не жаль и выбросить… Привыкли старики каждую мелочь беречь. А с мебелью что делать? Никто ж не купит, кому она нужна? Взять разве что пару табуреток да книжные полки. А там увидим… Ой, еще ведь в чулане всякая всячина! Да в погребе зимние яблоки, бутылки с наливкой. Не столько, сколько мать запасала, а все же…»

— Лида! — позвал Тертышный. — Иди-ка чай пить.

На кухне чистота, как привыкла Лида сызмалу. Стол застлан белой скатертью, настоящей. Пластмассы на обеденном столе Тертышный не терпит. Дышит паром чайник, рядом притулился маленький, с красными боками. Вазочка с вареньем. И печенье домашнее. Это уже Лида привезла.

— Тут еще укладываться! — Покачала головой.

Тертышный молчит. Прядется что-то у него в голове, ничего не слышит. Медленно пьет чай, отдувается. Здоровенная чашка с красным ободком то подплывает ко рту, то отплывает.

— Едут-таки гидробиологи, едут. — Поставил чашку на стол с пристуком. — Будет разговорчик… Я им кое-что напомню.

— Папа, уже без тебя обойдется.

Видно, этих слов и ждал Тертышный. Рубанул:

— До каких пор будет вода цвести? До каких пор? А рыба? А яры́? Завтра же за пентюха Пантелея возьмусь, потому что это такой… Только тогда и заверещит, когда овраг до его кабинета доберется: «Спасите, кабинет зашатался!..» А живой земли ему не жалко.

— Папа, кто-нибудь другой поедет. Я ведь только на три дня отпросилась. — Лида умоляюще, но и сердито смотрела на отца.

Тот помолчал. Потом сказал спокойно:

— Ну так что? Послезавтра и уедешь. Спасибо, что проведала.

— Папа!

— Что «папа»? Что? Надо, понимаешь, надо. Еще успею на насест.

— Потом еще какое-нибудь дело вспомнишь.

Тертышный немедля ответил:

— А таки вспомнил. Музей!

— Какой музей? — Лида уже чуть не плачет. — Откуда он тут взялся?

— Взялся! — с торжеством восклицает Тертышный. — Народный, на общественных началах, вот! Там еще работы — ого!.. На кого ж я его брошу?

— Ты еще клумбу, неполитую клумбу забыл, — язвительно подсказала Лида.

— Вот-вот! Еще и клумба, — с готовностью согласился Тертышный.

У Лиды тоже взрывчатки хватает — отцовский характер. Полились горячие слова. А от горячих слов до горьких слез полшага. Это уже от мамы. И наконец, тихое, жалобное:

— Второй раз откладываешь. И себя, и нас мучаешь. Хоть бы внука пожалел. «Вези мне деда…»

— Давай его сюда, — сказал Тертышный. — У вас неделю в садик ходит, неделю болеет. Давай сюда, может быть, из него что-нибудь путное вырастет.

Лида даже руками всплеснула.

— У тебя путное, а у меня нет?..

Тертышный засмеялся, уже ему весело стало. Лида схватила платок, побежала. Это уж к тетке Ликере. Теперь жди — еще и та прибежит ругать и охать, стонать и грозиться: «Покличешь помочь, а я тебе дулю, дулю…» У Ликеры что ни слово — золото.

Да у него уже легко на душе. Иди, Ликера, побеседуем. Как-никак родичи.

Тертышный выходит на веранду.

Тихо и глазам просторно. Улочка взобралась на гору, и отсюда — за садами, за крышами — видно море, на горизонте проступает левый берег. Тертышный слушает тишину и слышит то, что, может быть, не каждому слышно. Он вслушивается в далекое звучание, оно в нем, оно с ним уже столько десятилетий… И будет с ним, пока дышит.

Цепочка облаков вспыхнула пламенем, простлала огнистую полосу на воде.

Он слушает. Горит-дрожит река как музыка…

1979

Пер. А. Островского.

Издавна это стало для меня душевной потребностью: я должен хотя бы изредка навещать Софию и ее сына. Горькую память о Петре Сергийчуке, Софиином муже, о его последнем дне ни долгие годы, ни все пережитое в послевоенную пору затмить не могли.

Когда в Киев приезжал Василь Дигтяр, партизан, фронтовик, воевавший вместе с Петром Сергийчуком, мы шли к Софии. Приезжал он редко, а я, киевлянин, чуть ли не каждый месяц бывал у нее. Потом, когда женился, приходил к ней со своей женой Валей, а позже мы стали брать с собой и появившуюся на свет Оксанку.

София же с тех пор, как получила извещение о гибели Петра, ни к кому не ходила и никакие просьбы на нее не действовали. Лишь со временем она стала заходить к нам на часок, неизменно беря с собой своего сына Валерика. И, несмотря на все заботы и суету, мы встречались и всегда находили тему для разговора.

Не игнорировали и суррогат человеческого общения — телефон.

Месяц меня не было в Киеве. Увлекся черниговскими просторами, блуждал по проселкам, по берегам чудесной речки Снов. Краса там неизъяснимая.

Бывал я там не раз, тишина и красота успокаивали меня, но в этот приезд какое-то неясное тревожное чувство или предчувствие не давало покоя. Почти каждый день торопился я на переговорный пункт и звонил домой. «Порядок?» Живы-здоровы, отвечали мне, порядок полный. Все хорошо. А тревожное чувство не проходило. Тяжелела кисть. Краски не слушались. К моему огорчению, вместо гармонических мягких сочетаний они кололи глаза кричащими пятнами. Кое-что все-таки получилось. Хоть за две картины, говорил я себе, совесть мучить не будет…

Я не суеверен, а все-таки глухая, непонятная тревога заставила меня раньше времени вернуться в Киев, чтобы развеять навязчивую мысль, что ждет меня что-то недоброе.

Дома и правда все было в порядке. У друзей тоже. Мы с Валей решили пригласить Софию и все ее семейство (потому что Валерий уже был женат, а София стала бабушкой) к нам на дружеский воскресный ужин. С этим я и отправился к Софии в первую свободную минуту.

Набегался я в тот день! Шел и думал: вот сейчас подойду к дверям, трижды нажму кнопку и двери тут же откроются. Мои звонки здесь знают… Я увижу грустную улыбку Софии, обрадовавшегося Валерия. Услышу радостный крик малыша, Софииного внука: «Дядя Олег…»

Что делает безжалостное время! Как стойко держалась эта женщина годы и годы. Молчаливая, замкнутая, одинокая. Солдатская вдова, этим все сказано.

В повседневных заботах мы мало вдумываемся в смысл этих двух беспощадных слов. Солдатская вдова. Миллионы! Каждое упоминание минувших событий причиняет им боль. А такими упоминаниями полна наша жизнь.

Миллионы вдов и матерей многое в нашей действительности воспринимают иначе, чем мы. И это понятно.

Какие-то мелкие и не мелкие неприятности, а тем более несправедливости, о которых мы забываем, не скажу легко, но забываем, ранят их тяжелее и оставляют болезненный след надолго.

Я мало встречал женщин, которые с таким достоинством, с такой гордой неподатливостью перебороли невзгоды, выпавшие на их долю, особенно в первые послевоенные годы. Мы уже забываем, какие они были тяжелые, те годы. Да и потом всего хватало…