Семен Журахович - Шрам на сердце

— А клумба не полита! — сердито воскликнул Тертышный и погрозил кому-то кулаком.

Петрович повернул на миг голову — все блеснуло: зубы, глаза, лысина.

— Это здесь… ха-ха… Настя в песчаных холмах с борщом увязла?

Лида тоже улыбнулась — семейный анекдот!

Перепутал Петрович. Не было тут холмов сроду. Это в Новой Каховке… А какие ж холмы там вздымались. Пирамиды! Тальник, колючки, проволочный прутняк. И полынь, самая горькая на свете. Привез Настю из зеленого Запорожья: «Вот тебе новый город». Десять рыбачьих хижин и песчаные бугры.

Тысячу раз, как соберутся у них, рассказывала Настя: «Когда на другой день понесла мужу обед, и ведь дорогу показал, а заблудилась. Будто вот рядом гудит его бульдозер. Обошла взгорок — нету. Еще один миновала — нету. Тогда взобралась на третий. Гора, а ничего вокруг не видно, только сто холмов. И где-то близко гудит. А песок по колени. А борщ стынет… Плутаю, а оно гудит то тут, то там. Уже в голове гудит, уже ноги гудят. А нету мужа и нету бульдозера. Села на песок и плачу. «Вот тебе, Настя, новый город!.. Зачем ты меня завез сюда, баламут? Чего тебе в Запорожье, на хорошей работе и в теплой квартире, не сиделось?..» Только это подумала, а из-за холма бульдозер выглянул и на меня вот этакую гору песка движет. Кричу ему: «Дави меня, Степан, бульдозером за холодный борщ!» А он все движет, движет. «Ты что, кричу, уже песком меня присыпаешь? Куда тебя нечистая сила несет?» А он злющий — голодный: «Слепая тетеря! Я ж тут, рядом… Не видела, не слышала?» Похлебал холодного борща. «Иди домой». — «Куда ж, говорю, идти? Я же не попаду». — «Вот и хорошо!» — буркнул — и на бульдозер. А я что? Думаете, заплакала? Он на бульдозер, а я ему на шею…»

Ох как же она смеялась, синеокая Настя!

Не досмеялась…

«Ты, — говорила в последний час, — не плачь, когда меня не будет. Нам, — говорила, — судьба целых пять мерок жизни отмерила, а кое-кому только одну, да и то куцую».

И на пальцах считала. Одна мерка — до войны. Всего три года, а радости по самый край. Молодые, веселые, влюбленные. С войны целый вернулся — вторая мерка. А в Запорожье? Как над малышкой, над Лидусей, ворожили… А Новая Каховка с ее холмами, которая зазеленела, закрасовалась потом, как куколка. И вот тут наша пятая мерка — на Светлых Водах.

Уже забыла Настя, как плакала, как сердилась, когда двинулись из Новой Каховки сюда, на вздыбленные, развороченные, громом-грохотом разбуженные берега. «Опять на буераки и холмы? Не поеду! Такой домик бросать… А яблоньки? А виноград? И все сначала?»

Все сначала. И подслеповатая халупа, и осенняя грязь. Разве что холмов тут не было. И все тот же бульдозер — корчуй, ровняй, греби. А потом в самую гущу приспичило — на плотину. От нулевой отметки — все выше, выше. Вибратор грохотал — ну в точности пулемет, — утрамбовывая еще не застывший бетон. Днем бетон, ночью бетон.

И опять домик, виноград, яблоньки. Заново посаженные, заново прищепленные…

«Москвич» свернул на Приморский бульвар. По обе стороны выстроились тонкие тополя. А давно ли их сажали! Тертышный успел заметить, что тут и клумба полита, и чистенько, как было в комнатах у Настуни.

— Тп-пру! — остановил машину Петрович. — Приехали.

Среди цветников голубела пристань. Широкие ступени вели к причалу.

Ослепительно белый двухпалубный «Иван Франко» давал третий, нетерпеливо-сердитый гудок. Но они направились не к теплоходу, а к моторкам, туда, где, как в песне поется, теснятся челны…

Уже махал им рукой Зиновий Калинюк, а меж друзьями — Зинько: хотя к пенсии дело идет, а все Зинько да Зинько.

— Эгей, Степан Степанович! Карета подана.

Руки в боки — и любуется своей моторкой. Не лодка — голубая игрушка.

— С ветерком?

И сразу рев. Из-за кормы — в пене, в клекоте — две крутые волны разошлись.

Моторка вылетела на простор, уперлась в грудь днепровскому ветру — даже засвистел, завыл. Не удержался и погнался следом.

Вдали, на горизонте, синеет полтавский берег, до него двадцать пять, а может, и все тридцать километров. Есть где разгуляться ветру — море!

Тертышный сидит рядом с Зиньком, рулевым. А Лида с Петровичем сзади. Что там Петрович говорит, не слышно. И Зиньку трудно помолчать. Гудит в ухо. Тертышный махнул рукой, словно шмеля отгоняя. Другое он слышит. Давнее. Недаром на Днепре вырос. Тут ни разговора, ни смеха не нужно — слушай.

А впервые когда ж это было? Тогда ли, когда — еще семнадцати не исполнилось — на парусных лодках соревновались? Или когда на веслах шли — кровавые мозоли на ладонях! — до самого гирла? Одно лишь запомнил: багряно выкатывалось солнце из степной мглы. И в этот миг встали, всплыли в душе, как из днепровской глуби, строчки Тычины:

Сколько уже этих думок спрядено, а прясть их и прясть до последней межи. Никогда не глотал готовой кашки из чужедумья, чужесловья. Всегда прял свое и свою мысль ткал.

«Клонится уже к закату мое солнце, — подумал Тертышный, — а прясть не перестану».

Сколько уже десятилетий слышит он эту музыку! Для другого сейчас мотор гудит, для кого-то ветер свищет — он слышит свое. Бывало, вибраторы бешено грохочут, осенний плес хмурится, а он прислушивается — и застонет скрипка, и девичьим голосом пропоет флейта.

— Эге-гей! — послышался сзади басовитый голос Петровича.

Тертышный оглянулся. Чайки кружили над лодкой. «И кинуть им нечего», — с досадой подумал Тертышный. Покружили и унеслись навстречу далекому дымку.

Зинько-Зиновий сделал крутой разворот, разбил вдребезги живое серебро солнечной дорожки, вокруг раскатились серебристые кольца.

— Эге-гей! — это опять Петрович. Уже не чайкам, а какому-то рыбаку, что в своей лодчонке застыл как водяной жук.

Тертышный увидел медно сияющее лицо Петровича, а рядом с ним притихшую, задумчиво улыбающуюся Лиду. Защемило сердце, ни вдохнуть, ни выдохнуть: «Как Настя смолоду, ну точь-в-точь».

Повернул голову, даже в шее хрустнуло. Все поплыло перед глазами, затянуло туманом. Из него медленно выплывали голубые берега.

— Видите, видите! — крикнул Зинько-Зиновий и засмеялся, блестя полным ртом металлических зубов. — Таки ваша взяла…

Моторка стрелой полетела к берегу, и Тертышный увидел так хорошо знакомую ему Михайловку и два оврага, которые, бывало, колючками впивались ему в грудь. Другие шефы с музыкой, с подарками в колхозы ездят, а он со своей лопатой приперся. С лопатой и сеянцами. Отворил дверь в кабинет — и во весь голос: «А ну, председатель, бери и ты лопату, да пойдем». — «Куда же, Степан Степанович? Кого хоронить собрался?»