Семен Журахович - Шрам на сердце

Сергей посидел еще немного и попрощался. Кто его тянул за язык? Что это у людей за дурная привычка — ворошить прошлое? Хорошо, что хоть Оли дома не было.

— Мария, — позвал я, — иди сюда, будем чай пить.

Она не ответила. Я пошел в ту комнату. Там было темно. Я знал, что плачет. Когда я присел рядом с ней, она схватила мои изуродованные руки и стала целовать их, судорожно всхлипывая. «За кого, для кого ты все потерял… Музыку, талант! Какая могла быть жизнь! Ты стал бы вторым Святославом Рихтером…»

Чепуха! Рихтер бывает только один. Второй — это уже копия, то есть ничто. Может быть, я выбивал бы чечетку на клавишах, как этот ресторанный портач? Мария заплакала еще горше: «Молчи! Я видела завороженный зал. Молчи!.. Тебя звали в Киев. Тебе, тебя… Боже мой, за кого ты отдал больше, чем жизнь?»

Зачем люди так много говорят?

В тот вечер я еще не знал о пересадке сердец. Теперь я понимаю, что уже тогда мне очень пригодилось бы терпеливое и кроткое сердце нашего Шарика.

С тех пор Мария возненавидела Сергея. Разумеется, все эти годы она думала, что если я лишился пальцев, то лишь потому, что иначе не были бы взяты Варшава или Берлин. На меньшее она бы не согласилась. Мои пальцы, на ее взгляд, достойны были только такой высокой цены. Она бы ни за что не поверила, что иной раз целая рота погибала за какую-нибудь высотку, на которой торчал деревянный хлевок. Однако и эту высотку надо было брать!

Ладно, я не стал музыкантом. Ну что ж, я стал лектором. Легко сказать — лектором! Десять лет я бился как рыба об лед. Я работал управдомом, киоскером, диспетчером. Кем я только не был!.. А по ночам учился. И теперь я читаю лекции. В рабочих клубах, в красных уголках, в общежитиях. Меня слушают. Может быть, даже лучше, чем других.

Мне и самому уже не верится, что я был музыкантом. Я не люблю музыки! Посмотреть только на этого взлохмаченного чудака, который барабанит по клавишам. Нет, с музыкой я распрощался насовсем. Но иногда она мне снится. Это тяжкие сны. Все десять пальцев летают по клавишам. И странная вещь — всегда снится одно и то же: семнадцатая соната. От первой ноты и до последнего, едва ощутимого прикосновения, на которое струна отзывается далеким эхом.

Когда Сергей снова приехал, Мария побледнела и выбежала в другую комнату. Не помню, что я тогда ему сказал. Мы пошли в ресторан. Домой я вернулся поздно. Мария молчала.

И сегодня — через полгода — мы тоже сидим в ресторане. Я говорю Сергею:

— Марии нездоровится. Знаешь, работа, дом… Устает она.

Сергей замолкает. И становится еще слышнее, как подвыпивший пианист сильными пальцами отстукивает чечетку.

Но Сергей не может долго молчать. Он смотрит на меня выцветшими глазами, трет ладонью влажный висок и спрашивает:

— Ты ведь помнишь, Федя, тот день?

— Тот или другой, какая разница? Их было тысяча с гаком…

— Тысяча… К черту тысячу, я говорю о том дне. — Сергей вдруг грохает кулаком по столу, рюмки опрокидываются, водка разливается по скатерти, а он, склонившись, сдавленным голосом выкрикивает мне в лицо:

— Зачем ты меня спас? Кто я такой? Мешок, набитый салом и мясом? Ты знаешь, как я живу? Если б ребята, что шли вместе с нами в атаку, знали, они плюнули б мне в рожу. Их скосили пулеметы, скосили… А ты? Почему ты не скажешь, кто я в самом деле? Мария твоя права. И хорошо, что я ей все рассказал. Пускай она презирает меня, пускай плюет…

Лицо Сергея багровеет, даже капли пота на нем кажутся красными.

— Замолчи. Сколько можно говорить? — Теперь уже я наливаю рюмки, чокаюсь и говорю: — Пей!

А в ресторане играет музыка. Терпеть не могу ресторанов за то, что какой-то дурак придумал для них чечетку на клавишах.

Домой я возвращаюсь под вечер, посадив Сергея в автобус, который будет его трясти двести километров.

У ворот меня встречает Шарик. Он скупо ластится. Скупо, потому что никогда и ни перед кем не ползал на брюхе. Честный дворняга, переполненный чувством собственного достоинства, наш Шарик презирает всяческое холуйство, а заодно и раскормленных, изнеженных комнатных собачек.

Так же, как я, Шарик не любит долгих разговоров. Не говори длинно, жизнь коротка. А Шарик знает, что такое ветер и мороз, что такое жизнь.

Вот и сейчас он только взглядом спрашивает: «Ну как дела, старина? Кажется, что-то не того?..» — «Нет, друг, все в порядке», — отвечаю я и отдаю Шарику кусок хлеба и кости, которые захватил для него из ресторана. Шарик не спешит взяться за еду, он сочувственно смотрит мне вслед, и его преданное сердце незаметно берет на себя часть тяжести, что давит мне грудь. И я уже легко переступаю порог дома, где меня ждет веселая Оля, родившаяся после войны, и молчаливая Мария.

1980

Пер. А. Островского.

Было уже поздно, когда Евдокия Филипповна перевернула последнюю страницу, положила книгу на тумбочку и бросила на нее ласковый взгляд. Так прощаются с людьми, которые за короткий срок стали близкими друзьями.

Она выключила свет. Надо спать. Потому что книжка книжкой, а работа — это как-никак работа. Да и шесть утра не мед. О них неумолимо напоминает старый звонарь-будильник.

Перед глазами ее стояли те, двое из книги, молодые, пригожие, влюбленные. Собственно, любовь пришла не сразу, сначала возникла светлая дружба подростков, влюбленных в музыку и поэзию. Но в один звездный вечер они восторженно взглянули друг на друга и поняли, что им суждено пройти вместе всю жизнь.

Евдокия Филипповна горестно вздохнула, вспомнив, какие преграды, чем дальше, тем неодолимей, вставали на пути влюбленных. Молодые люди преодолели упорное несогласие родителей, зависть, сплетни. Казалось, уже совсем близок был день, когда празднично разукрашенная цветами машина с куклой на радиаторе покатит во Дворец бракосочетания. Но тут, как на грех, возникли недоразумения уже между ним и ею. Небрежное слово, неудачная шутка и, наконец, ревность. Необоснованная, конечно, но причиняющая такую боль! Отчаяние охватывает обоих. И вот он, вспыхивающий как порох, мчится, завербовавшись, на край света, где ждет его большая работа, но и большие терзания. Уже на следующий день, опомнившись, он пишет длинное письмо, исполненное любви и отчаяния. Письма летят одно за другим. Однако в руки любимой не попадают, потому что она тоже улетела далеко. Улетела на самом деле, закончив курсы стюардесс, и уже за тучами ее не разглядеть…

Проходят нестерпимо долгие месяцы терзаний и надежд. Наконец молодой покоритель тайги получает желанный отпуск и бросается на розыски. Где-то на Урале он пересаживается с самолета на самолет и безрадостными глазами всматривается через иллюминатор в голубую даль. Он не видит ни туч, ни солнца, ни синего неба. Ему видится одно: она, его любимая, раскинув руки-крылья, парит рядом с самолетом, улыбается ему, говорит что-то ласковое, нежное. Грохот моторов мешает ему услышать слова, которые должны решить его судьбу. Он закрывает и опять раскрывает глаза, но марево не исчезает. Даже голос ее — о чудо! — становится слышен, звучит внутри самолета, доносится почему-то с другой стороны. Он поворачивает голову и замирает. Перед ним стоит она, еще более прекрасная, чем раньше. Поднос дрожит в ее руках. Еще миг — и все бокалы с прохладительными напитками опрокинутся на ноги пассажиров. Однако стюардесса, обученная не терять самообладания при любых обстоятельствах, приходит в себя. Она протягивает ему бокал и говорит: «Пожалуйста… Прошу!» Голос ее все же задрожал. Их взгляды встретились.