Семен Журахович - Шрам на сердце

«Погоди! Но ведь и на тебя никто не обращает внимания. Никто не видит твоей усталости, синяков под глазами, никому и на ум не придет, что перед ним человек, которого терзают бессонные ночи».

А чего, собственно, он возмущается? Разве может помочь ему другой, если он сам не способен ответить на свои вопросы? Неудачно избранная специальность — легкомыслие, дань юношеской незрелости. Почему экономист, а не, скажем, психолог? Но все это прошлое, думаное-передуманое, перегоревшее. После сорока лет поздно что-нибудь менять. А что еще? Семейная коллизия, прощальные письма, которые приходят одно за другим? Как откликаться на них, когда прощание тянется годами? И в близком человеке нелегко распознать его сущность. Общая жизнь зачастую похожа на мгновенный обмен взглядами, на непонятные немые вопросы в глазах прохожих, на которые никто и не собирается отвечать, на торопливые, весьма приблизительные оценки и суждения с неизбежным раздуванием хорошего и плохого.

«Однако чего бы я стоил, если б меня волновали и тревожили только личные дела?»

Огромное помещение вокзала встретило его муравьиной суетней и гудением сотен голосов. Бойчук поспешил на перрон, где было тише. Ждать оставалось недолго. Через пять минут он увидел в открытых дверях пятого вагона грузную фигуру Панчишина.

Бойчук положил в портфель тоненькую картонную папку, а Панчишину вручил другую: солидную, блестящую — для министерства.

— Обменялись вербальными нотами, — засмеялся Панчишин.

В глазах его светились внимание и доброжелательность. Румяные щеки служили наглядным примером того, что каждый — было бы только желание — должен и может обладать отменным здоровьем.

— Что с вами? — спросил, приглядываясь к Бойчуку. — Болели? Я ж вам говорил, приезжайте во Львов — театр, музеи, уик-энд в Карпатах. Не болели? Просто так?.. Это еще хуже, если человек «просто так» чахнет — неведомо от чего. Я вижу, вижу… Уж не говоря о том, что за вашим «просто так» кроется что-то… Тут единственное спасенье: ноги в руки и в горы, в лес — к медведям, к оленям. Чудесные собеседники!

Вагон двинулся, а Панчишин выкрикивал что-то и махал рукой, должно быть указывая направление к лесу, к медведям.

Усталость, которую Бойчук чувствовал с утра, теперь навалилась на плечи каменным бременем, сжала виски. Он вышел на привокзальную площадь. Постоял, оглядываясь, словно забыв, куда ему надо идти. Увидел ряд телефонных будок. Начальник великодушно разрешил в управление не возвращаться.

— Анальгинчик — и полежать! — кричал он в трубку. — А на ночь чего-нибудь покрепче.

Метро, троллейбус, дом. Грохот машин и люди, люди — струйки, круговороты, хвосты очередей.

Выпил крепкого кофе и почувствовал себя бодрее. Теперь можно было посидеть с книжкой или включить телевизор. Перед ним возникли четкие и ясные актерские лица. Это было не то, что на улице, сплошное мелькание: с экрана говорили о чем-то, смотря ему в глаза. Бойчук выключил телевизор. Довольно. Он принялся уже в третий раз перечитывать длиннейшее письмо, требовавшее, очевидно, такого же длиннейшего ответа. А отвечать, собственно говоря, было нечего — все сказано. Трехлетнее прощание. Пора наконец поставить точку. Бойчук ходил по комнате, шаркая мягкими шлепанцами. Хватит. К чему эта писанина. Поезда разошлись в разные стороны. А они все еще стоят на вокзальных перронах, машут руками и что-то выкрикивают. Уже давно случайные пассажиры или провожающие, что с любопытством поглядывают на них, равнодушно обходят одинокие фигуры.

Он лег на диван и забылся чутким, тревожным сном, который лишь еще больше разбил его.

Бойчуку снилось, что он бредет, утопая в сыпучем песке, а вдалеке стоит женщина. Та самая, которую он видел в метро. Она молча смотрит, с каким усилием он переставляет ноги. Наконец, выбившись из сил, он приблизился к ней, вытирая пот с разгоряченного лица.

— Это ты? — спросил, не зная что сказать и еще больше смущаясь от неожиданного «ты», которое невольно вырвалось у него.

— Да, это я, — ответила она, глядя на него грустными глазами.

Он ждал.

— Это я спрашивала: «Кто ты? Могу ли я тебе довериться?»

Он почувствовал вину под этим беззащитным, детским взглядом.

— Я плакала, а ты прошел мимо. Как ты мог?

— Но… пойми: час пик. Тысячи лиц с самого утра.

Она испытующе вглядывалась в него: «Кто ты?» Его обжег стыд. Не спросил, какая беда случилась, чем может помочь, а прежде всего стал оправдываться. Старое как мир, никчемное желание: чуть что — оправдываться.

— Сотни, тысячи лиц… — продолжал бормотать он.

Вдруг среди бескрайних песков Бойчук заметил журнал, который он читал несколько дней назад. Развернул его на той самой странице, где ученый урбанист подсчитал, сколько тысяч лиц видит житель большого современного города.

— Но ведь я — одна, — возразила она.

Журнал выпал из его рук. Ноги погрузились еще глубже, их, словно щипцами, сжимал холодный песок. «Почему я босиком?» — мелькнуло в голове.

Женщина уже без упрека, с жалостью смотрит не него.

Он понимает, как глупо он выглядит в ее глазах: увязший по щиколотку, растерянный. А ветер треплет журнал, засыпает песком, и уже не найти странички, что могла помочь ему в его жалких оправданиях.

Бойчук пытается подойти к женщине, но ноги погружаются все глубже и глубже. Шаг за шагом он одолевает песчаную пустыню, но расстояние между ними почему-то не сокращается. А пустыня вдруг оживает, наполняется шумом. Сотни и сотни фигур, лиц появляются, проходят мимо, уступают место другим, торопятся к автобусам, троллейбусам, метро.

Бойчук тоже ускоряет шаг и, обрадованный, проталкивается в переполненный вагон.

1983

Пер. А. Островского.

Зачем люди так много говорят? О понятных вещах достаточно сказать два слова. А неясное и от потока слов не становится яснее. Не говори длинно — жизнь коротка, учил какой-то философ. А может быть, не философ, а юморист. Не помню, кто именно это сказал. Разве это имеет значение? Но сказал правильно, вот что важно.

Слова, слова… В конце концов я перестаю слушать. Я откликаюсь, только когда Сергей звякает своей рюмкой о мою. Тогда я отпиваю и ставлю рюмку на стол. Он снова звякает: «Ну что же ты?» И я допиваю до дна. Но это уже последняя. К черту! От водки, как от Сергеевой болтовни, мне становится тоскливо. Какого дьявола тогда пить? Когда-то, опрокинув стопку, я пел. Позднее фронтовые сто граммов помогали мне бросать гранаты. Тяжелые противотанковые гранаты.

А сейчас я не хочу ни водки, ни этой полупьяной болтовни, которую я уже слышал тысячу раз. И этой ресторанной музыки тоже выносить не могу. Начинаю думать о другом, о чем-нибудь постороннем. Утром я прочитал в газете о пересадке сердца. Ученые спорят. Возникли, оказывается, всякие этические проблемы в связи с этой сложной штукой. Берут сердце у одного человека и пересаживают другому… Но пока это еще редчайшие эксперименты. Дело будущего. А мне уже сейчас необходим дополнительный мотор. Один хирург пересадил собаке второе сердце. И живет себе какая-то Белка-Стрелка с двумя сердцами. Вот и я, избегая этических сложностей, согласен: пересаживайте мне собачье сердце. Установлю строгое и — поверьте! — справедливое разделение труда. Все человеческое оставил бы на долю собственного сердца, подаренного мне матерью вместе с жизнью. А всем тем, от чего хочется скрежетать зубами, пускай займется собачье. Какой прекрасной станет моя жизнь.