Семен Журахович - Шрам на сердце

Одарич слушал Коваля, мысленно отзываясь на каждое его слово. А в то же время перед его внутренним взором проходило другое, далекое и от собственных мыслей, и от рассказа Коваля. Видел молодую женщину, истерзанную печалью, тревогой, ожиданием, прижавшуюся щекой к деревцу возле хаты; видел солдата, который уже после войны умирал от ран и, умирая, срубил тополя: видел пеньки, оставшиеся черной памятью. А еще видел онемевшего мальчика, которому фашист запихивал в рот комок земли. Видения возникали, таяли и снова вставали, а живым звеном, соединявшим их, была старая женщина, что сидела у стола, слушала, а может, и не слушала внука.

Время от времени Одарич кивал головой, изредка вставлял два-три слова. Понимал, что Ковалю не нужны скороспелые советы или поспешное согласие с тем, что он говорит. Коваль рассуждал и раздумывал вслух, чего-то доискивался своим умом.

Валентина показала глазами на малыша: как слушает!

Широко раскрытые, как у отца, серые глаза. Сморщенный носик с круглыми дырочками. Язык подпирает верхнюю губу.

— Понял? — сдвинув брови, спросил Коваль.

Малыш вслед за отцом шевельнул бровями.

— Понял… Я всю кашу съел.

— То-то и оно!

— То-то и оно! — это уже Валентина. — Пришел вчера из правления — весь дергается. Говорю ему: «Что, тебе больше всех надо? Вон председатель и то…»

— Что председатель? — перебил Коваль. — Он на Гавриленко смотрит, а говорит про тонно-километры. У Гавриленко, видите ли, тоже громкие и красивые тонно-километры. А чем человек дышит?

Валентина снова обратилась к Одаричу:

— Кипит… Ох неугомонная душа!

И не понять было, что сильнее звучит в ее голосе — укор или гордость.

— Василь, ты дома? — донеслось с улицы.

Коваль удивленно поднял голову. Валентина испуганно глянула на него и прошептала:

— Гавриленко.

— Да дома… Куда ж я денусь?

В дверях веранды возник широкоплечий мужчина. На его усатом загорелом лице застыла независимая и, как показалось Одаричу, нагловатая усмешка.

— Доброго утра… А у тебя гости! — уже тихо проговорил Гавриленко, и стало видно, что деланная улыбка не может скрыть его растерянности.

— Садись. Тоже гостем будешь, — сказал Коваль.

— Некогда, забежал на минутку… — Гавриленко отступил на шаг. — Хотел два слова… Да пускай в другой раз.

Теперь уже и следа не осталось от его улыбки.

Коваль вскочил.

— Идем. Два слова всегда дороже, чем миллион слов.

Они отошли к калитке, и оттуда долетел бубнящий голос Гавриленко и изредка спокойное: «Пойми… Пойми…» — Коваля.

— А-а, «пойми»… — прошептала Валентина. — Вчера чуть не с кулаками на Василя кидался. А теперь что?

Она то и дело поглядывала в ту сторону, где стояли мужчины, и прислушивалась. Одарич невольно заразился ее тревогой.

Голос Гавриленко становился все громче. Верно, забыл, что рядом посторонний человек, а может быть, его уже не волновало то, что кроме Коваля еще кто-то услышит.

— А что, что я скажу детям?

— Слышите? — Валентина наклонилась к Одаричу. — Дошло-таки, в чем самая тяжкая кара.

— По селу поползло. Не скроешь… — Голос Гавриленко сорвался.

— Так, как и мне, выложи всю правду, — сказал Коваль, — Они поймут. А станешь врать — пропащий ты человек.

Замолчали.

— Пошел я… — махнул рукой Гавриленко.

— В мастерскую?

— Да, в мастерскую. Второй день с проклятым мотором мучаемся. Тьфу!

— Подожди. Пойдем вместе.

Коваль решительно направился к веранде.

— Вы еще у нас побудете? — спросил Одарича. — Я тут схожу…

— Куда? — чуть не плача, крикнула Валентина. — Ведь выходной…

— Надо помочь.

— Кто ломает, а ты чини. Да еще в выходной.

— Валя! — нахмурился Коваль и опять обратился к Одаричу: — Вечером еще побеседуем.

— К сожалению… Сейчас я в библиотеку, а к вечеру должен быть в Михайловке.

— Вот тебе и раз! — нахмурился Коваль. — Так я погодя в библиотеку… Я скоренько.

— А рубашка? Для моторов я стирала, что ли? — Валентина уже готова была заплакать.

— Вот еще! — передернул плечами Коваль, но пошел в комнату переодеться. Через минуту появился в ношеной, когда-то, верно, синей, рубашке.

Еще слышны были его шаги, а Валентина в полный голос стала жаловаться:

— Есть механик, есть завмастерской, а все к нему: «Василь поможет… Василь знает…» Был ли хоть один выходной, чтоб не измазался там, в мастерской? Только и слышишь: «Схожу на часок…».

Скрипнула калитка.

— К вам… Ганна Ивановна.

Низенькая, полная, круглолицая женщина вкатилась на веранду и зачастила:

— Как спалось? Что снилось? Уже позавтракали? Можно и за дело? А Василь Сергеевич уже ушел? Это наш активный читатель…

— Активный… — вздохнула Валентина. — Больше некуда. Днем на работе, ночью с книжкой.

— Ой, Валентина, — пропела Ганна Ивановна, — кому-кому, а вам на мужа грех жаловаться.

Одарич встал.

— Спасибо за гостеприимство. За внимание.

— Портфелю не забудьте, — напомнила Ковалиха, все время так и просидевшая молча.

Одарич на миг задержался у тополей, коснулся рукой шероховатой коры и направился вслед за Ковалихой к старой хате.

Снова неведомо откуда подкатился под ноги забавный песик. Еще более сердитый. Василько с визгом прыгал вокруг него, ловил и тут же выпускал, пока оба не покатились по траве.

Ковалиха вынесла из хаты потертый, рыжий портфель. Одарич поблагодарил и пожелал ей доброго здоровья. Ясные глаза старухи смотрели прямо на него и в то же время оставались в том далеком вчера, с которым она, должно быть, никогда не разлучалась. Кивнула головой, что-то прошептала вслед, но Одарич уже не слышал.

Так она и стояла у крыльца, ведя нескончаемый разговор то ли сама с собой, то ли с пеньками, а может быть, с целым светом…

…Одарич несколько раз оглянулся.

Болела культя, как это бывает осенью к перемене погоды. Но сейчас было тепло, летнее солнце уже начинало припекать. И с чего б это ей, недострелянной ноге, как говорил Одарич, с чего бы ей болеть? Он шел, сильнее прихрамывая. А рядом семенила Ганна Ивановна и не умолкала ни на минуту. Жаловалась на бибколлектор, который и наполовину не выполняет заказов, а шлет по своему разумению книги, которых на полках и так по пять-шесть экземпляров. Жаловалась, что межбиблиотечный обмен идет из рук вон плохо, месяцами приходится ждать нужной книжки. Жаловалась на председателя колхоза, который обещал пять новых стеллажей, а где они?..

Говорила и говорила. Одарич уже не слушал. Думал о старой Ковалихе. Ее высохшие, запавшие губы беззвучно шевелились. Старался понять хоть часть того, что она хотела, должна была сказать всему свету.

Чем больше отдалялся, тем яснее видел ее, но почему-то не там, у понурой, подслеповатой хатенки, не возле пеньков, где попрощался с ней, а у молодых тополей, что зелеными факелами рвались в небо.