Семен Журахович - Шрам на сердце

Может быть, это и не стихотворение? Может быть, стены старой хатенки услышали эти слова от кого-то из тех, кто здесь ночевал?

Одарич любил деревенские утра. С розовым дымком над хатами. С перезвоном детских голосов. С заботливым кудахтаньем клушек, вокруг которых суетятся пискливые цыплята. С желтопушистой цепочкой гусят, что следом за гусыней степенно бредут к речке.

В такое утро с голубого небесного свода сеется вокруг прозрачно-синее — динь-динь-динь.

«Это у меня, верно, в ушах звенит», — подумал Одарич.

— Доброго утра, — услышал он голос Ковалихи.

Она стояла между яблонями, наставив ладонь козырьком над глазами.

— Доброе утро. Оно и правда доброе.

— Идемте. Уже горяченькая картошка поспела.

— Не дадим ей остынуть.

Первое, что Одарич увидел, пройдя мимо ветвистых яблонь, были два стройных тополька перед дверью голубой веранды. Вспышками зеленого огня они рвались ввысь, вершинами достигая крыши.

Веселый кудлатый песик подкатился под ноги Одарича, захлебываясь тонким лаем. Он казался игрушечным со своим смешным задором. С веранды выбежал маленький Василько и, смущенно, исподлобья поглядывая на Одарича, схватил щенка на руки и понес в сарай.

— Заходите, заходите, — радушно приглашала статная чернявая молодая женщина. Протянула руку и назвалась: — Валентина. А можно и Валя.

Из комнаты вышел Коваль, побритый, в белой рубашке.

— Как спалось?

— Чудесно. Доброго утра вам в доме.

— Да пока еще только веранда, — улыбнулся Коваль.

Ковалиха внимательно оглядывала стол, на котором в большой миске дымилась картошка, а на плоских тарелках жирно блестело нарезанное ломтиками сало, высились горки яиц, творога, редиски и лука, пахучего свежего хлеба.

— Может, чарку? — спросил Коваль. — Для аппетита?

— Спасибо. С утра не идет.

— И у меня тоже с утра не идет.

— А я кашу не буду есть! — крикнул мальчик. — Я картошечку со сметаной.

— Вот еще! — нахмурился Коваль. — Не есть каши — ай-яй-яй! Да я на тебя рассержусь на целый день.

— Слышишь? — строго погрозила пальцем девочка, сидевшая рядом.

— Берите же сметану к картошке, — потчевала хозяйка. — Творог свеженький.

— Благодарю. Всего отведаю.

Одарича окутало теплом семейного уюта. И взрослые, и дети ели неторопливо, истово, с уважением к каждой крошке хлеба, как это исстари ведется в работящих семьях.

Коваль, решив, очевидно, что наступил подходящий момент, повернул к Одаричу загорелое энергичное лицо и сказал:

— Хочу вас спросить, товарищ…

— Пожалуйста.

— Да дай же человеку спокойно поесть, — подняла голову Валентина.

Упрямая морщинка еще глубже прорезала крутой лоб Коваля.

— Вот интересует меня такой вопрос…

Сколько раз во время своих поездок слышал Одарич это «интересует меня», касающееся и будничных забот, и наболевших общих дел. Все того же злополучного шифера, резины или запчастей, которые у всех уже в печенках сидят, того же хлеба, который мешками везут из города и скармливают поросятам, или опять-таки молодежи — завтрашнего хозяина земли.

— Скажите, пожалуйста, — заговорил Коваль, — вы, верно, много поездили, повидали… Читали много. Так скажите: когда наступит такое время на земле, что люди будут жить без вранья, без малых и больших уловок?

— Василь! — покачала головой Валентина.

— А что тут такого? — возмутился Коваль. — Уже и этого спросить нельзя?

— Можно. И нужно! — твердо проговорил Одарич, — Обо всем, что волнует человека, он имеет право спрашивать. Да вот ответить на ваш вопрос не легко. Когда? И я об этом думаю-думаю. Но сроки — вещь очень сложная. Не один пророк ошибался в сроках.

— А наступит?

Ковалиха остановила взгляд на Одариче, тревожно прислушиваясь.

— Непременно! Слишком много крови за это пролито.

Ковалиха с облегчением вздохнула, губы ее сомкнулись.

— И я так говорю, — кивнул головой Коваль. Глаза его потемнели, даже блеснули гневом. — Для чего живем? Есть, пить? Знаю: надо. Надо, чтоб из-за харчей не болела у человека голова. Надо, чтоб не старая хата со слепыми оконцами, а настоящий дом. И мотоцикл, и телевизор. И чтоб каждый мог хорошо одеться. Так разве только ради этого добра стоит жить? Разве мой дом, мой двор — это уже весь мир? Чем дышать в таком куцем мире? Гляньте — иной жилы из себя тянет, так и шарит вокруг глазами, а в голове одно: «Сколько я тут ухвачу?» Всего, кажется, добился, а спросите у него: «Зачем гребешь? Да ты и так уже салом сочишься» — он и тут ложью укроется. Не себе, мол, детям. Чтоб детей в люди вывести. Да какие же из них люди выйдут, когда они сызмалу слышат дома ложь? Когда одно напоказ, а меж собой другое? Когда детям подмигивают, подсказывают. И все юлят, и все юлят. А колесики в одну только сторону вертятся: себе, себе, себе… Уже есть у нас примеры, что из таких деток вырастает.

— Василь! — снова покачала головой Валентина и укоризненно посмотрела на него. — Мало у тебя было неприятностей из-за таких разговоров?

— Какие ж разговоры! — поморщился Коваль и даже кулаком пристукнул.

Маленький Василько вдруг заплакал.

— Тата сердится… Целый день… Я же всю кашу съел.

Девочка фыркнула и закрыла рот ладонью. Коваль улыбнулся. А бабка погладила малыша по голове и что-то неслышно проговорила.

— Скажите, — обратилась к Одаричу Валентина, — зачем это ему нужно? С людьми заводиться? Там кипит, придет домой — кипит.

— А ты б хотела, чтоб как сонный карп в садке? — Как бы ожидая ответа, Коваль помолчал и заговорил снова: — Я и у нашего председателя спрашивал: «Что нужно, чтоб наше «будет» скорей пришло?» У него один ответ: «Работа, еще больше работы!» А что за этим? Что над этим? Сидим у него в кабинете, председатель в окно смотрит. Увидел Ивана Лободу, шофера, улыбается: «А-а, говорит, триста тысяч тонно-километров…» Увидел Марию Ткач: «А-а, пять тысяч литров молока…» А я ему: «Это у коров, которых она доит, пять тысяч литров молока, а не у Марии».

— Вы слышите… — начала Валентина, но не выдержала серьезного тона, рассмеялась.

— Хороши смешки. Смотрит на человека, а видит литры, тонны, проценты. Детей, как поросят, на десятки и на сотни считает. В яслях — пятьдесят, в детсадике — полторы сотни. Перемножил — и опять-таки: литры молока, центнеры хлеба. Ну вот, вспомнил центнеры… — Коваль умолк, видно, заколебался, но все же сказал: — Тут у нас неприятная история вышла…

— Василь!

— Что «Василь»! Воды в рот набрать?

Слова душили его, он выталкивал их из себя, бросал отрывистые и путаные фразы, связи между которыми Одарич сперва никак не мог уловить. Рейсы, центнеры, рейсы, центнеры. Шофер Гавриленко. Учетчица Нинка. И снова Нинка с ее отчаянным воплем: «Если не верите — утоплюсь!..» Рейсы, центнеры, а куда же девались два центнера пшеницы? Куда? Куда? Усохли? Развеялись по ветру? Говори, Гавриленко, не отворачивайся. Здесь люди, которые нас сызмалу знают. Не центнеров жаль, тебя, Гавриленко, жалко. Центнеры вырастут, а совесть? Не прячь глаза, на Нинку погляди. Это же у нее первая после школы работа, а ты ей в душу наплевал. А твоей старшенькой сколько? Тоне, спрашиваю, сколько? Уже пятнадцать? А если и она через два года учетчицей станет? Ей тоже за два центнера топиться?