Семен Журахович - Шрам на сердце

— Какой немец?

— Да какой же… гитлерский. Война ведь была. Уже гнали их вон отовсюду. Гремело день и ночь. А этот, что у нас в хате жил, все выхвалялся: «Большевик капут, дойчи наступайт…» Он малость по-нашему болботал. Сломал забор — и машину под самые окна. Партизан боялся. Так это он гоготал, аж глаза вылазили.

— Что ж его так рассмешило?

— То-то и оно! Спрашиваете, что?.. Василь слабенький рос, какие тогда харчи! И то силком заставляли. Однажды говорит маме, то есть невестке моей, Олене: «Мама, говорит, я хорошо буду есть, всю кашу съем, только бы немец не кричал, не трогал». А гитлер этот увидел, что мало́й шепчет, — и в одну душу: «Какие секреты? Про что сговариваетесь?» Сам губастый, лупоглазый… Ну, Олена ему и сказала. А он как загогочет! Качается — гогочет, руками размахивает — еще сильнее гогочет. «Ты, кричит, швайн, будешь хорошо есть? Ты, швайн, народился, чтоб погано есть. Понял? Мы, дойчи, должны хорошо есть, а ты кизяки жрать будешь…» И гогочет, гогочет. Потом схватил малого, как котенка, за шкирку, вынес вот сюда и кричит: «Грызи землю!» Олена подскочила, так он так ее толкнул, что покатилась. Мало́й и голоса не подает, занемел от страха, трясется. Гитлер этот грудку земли ему в рот тычет. «Вкусно? Зюс — сладко? Кушайт, кушайт…»

Ковалиха умолкла. Но губы ее шевелились, взгляд уставился в темноту. Вместо глаз чернели ямки, как на черепе.

— А меня этот гитлер боялся. — В голосе Ковалихи послышалась усмешка. — Все приставал: «Чего губами шевелишь? Ворожишь? Дьявола кличешь?» — А я ему: «На что кликать, когда ты уже здесь…» Ходила косматая, в тряпье, с утра еще и сажей себя мазнешь — нечистая сила, да и только. Я тогда кинулась на немца! Руками вот так гребу, губы дергаются. А он пятится, пятится.

Она продолжала свой рассказ уже неслышно. Одарич напряженно вглядывался в ее губы, словно надеялся узнать что-то очень важное.

— А невестка, Олена, она очень эти тополя любила, — Ковалиха Доказала на пеньки, — очень любила. То польет, то грунт подпушит. А иной раз… Коли думает, что я не вижу, притулится, целует. То одно деревце, то другое. И все про Сергея шепчет, про мужа. У меня, бывало, аж в глазах темнеет: горюшко, думаю, это у нее в голове что-то не туда повернулось. Спрашиваю — молчит. Сержусь — молчит. Проснусь ночью, а она у тополя стоит, с Сергеем разговаривает.

— Я уж говорила, что гитлер этот машину под самые окна подогнал. А как-то вечером надумал, видно, в самую хату затолкать. Крутит и так, и сяк. Машина ревет. И он лютует — ревет. Слышу — закричала Олена, у меня аж сердце оборвалось. Прибежала я с огорода, гляжу, а она отпихивает машину, что тополек согнула, еще чуть — и сломает. И сама Олена вот-вот под колеса попадет, крик из нее рвется под самое небо. Тащу ее оттуда, а она к кабине. Открыла дверцу и рванула немца так, что он на землю покатился. «Меня, — кричала Олена, — меня убивай, а тополи не трожь!..» Немец вскочил, толкнул ее и сапогами, сапогами молотит. А я к нему. Как была, с сапкой в руках, слова не вымолвить, потому — дохнуть не могу. Проклинаю его и ту сучку, что такое на свет падло родила. «Ведьма, закричал, ведьма!» Побежал в хату, схватил свои манатки и погнал машину аж на тот конец. Полно было на селе немцев, а к нам уже никто не ставал… Дней десять пролежала Олена. Чуть дышит, а улыбается. «Целы, целы наши топольки, теперь Сергей живой-здоровый домой вернется», — «А тополя же тут при чем?» — спрашиваю. Смеется. Охает, за бок держится, а смеется. «Как шел Сергей на фронт, сказал: «Береги, Оленка, мои тополя, сбережешь — вернусь». — «Так это ж, говорю, он пошутил, а ты за кусок дерева чуть не загинула». Улыбается. «Не за кусок дерева, за Сергея… Жив! Мне и снился этой ночью».

Вечер все ниже склонялся над яблонями, над хатой; чьи-то далекие голоса, обрывки песен, мычание коровы — все тонуло во мраке. Уже чуть мерещилось лицо Ковалихи. Одарич видел, как дрожали ее губы. А может, и этого не видел, только представлял себе.

— Вернулся Сергей с войны. Ожила, повеселела Олена. То и дело говорила: «Видишь, Сергей, растут топольки». Поверите, с того дня стали они расти прямо на глазах. Неужто и дерево чует?.. Олена же недолго покрасовалась. Повредил ей гитлер этот что-то внутри. Просила меня: «Не говорите Сергею, что тут было, ой не говорите…» Через три года и померла. С той поры Сергей и замолк. Молчит и молчит. За день трех слов не вымолвит. Зато его раны заговорили. Наработается за лето — везут в госпиталь. А потом опять… Вот уже десятый год, как помер. Перед смертью все расспрашивал про Олену. Нечего уже было таиться. «Вот что, говорю, сын, тут приключилось». Молчал, молчал, потом вышел, долго глядел на тополя. Вижу — топор взял. Рубанет — закачается, рубанет — закачается. А я закаменела на пороге. Ой, сын! Что же мне делать? Уговаривать? Отнять топор? А может, так и надо? Срубил и наказал мне: «Вот так пускай торчат». Зимой и помер. Велел, чтобы похоронили рядом с Оленой. А мне, выходит, и помирать нельзя. То внук был один как перст. Теперь правнуки бабку на свете держат.

Спустилась ночь. Одарич видел уже лишь смутный силуэт Ковалихи. Ему вдруг подумалось, что не она это рассказывает, а хата, старая-престарая хата, или, может быть, засохшие пеньки, то один, то другой, говорят обо всем, что тут творилось. Ему даже показалось, что и голоса у пеньков разные. У одного глухой, сдавленный. А у того, что ближе, как будто посильнее, но пронзительно скрипучий.

— Заговорила я вас, а уже и ночь, — сказала Ковалиха. — Ложитесь, отдыхайте.

Следом за старухой Одарич пошел в дом.

Тусклая, под самым потолком, лампочка осветила простую сельскую хату. Темная лавка под окнами. Железная кровать, на ней горка подушек. Стол, табуретки, полки для посуды. А на стене рушник с красными петухами над пожелтевшими фотографиями под стеклом, в старенькой рамке.

— Вы же не старый будто, а косточки, слышу, скрипят.

— Скрипят, — вздохнул Одарич, который стоял, опираясь на суковатую палку.

— У меня уже и скрипят, и трещат, — сказала Ковалиха. — Каждая косточка на свой голос… Ложитесь, отдыхайте.

— А вы как? — Одарич огляделся вокруг.

— У меня свой закуток, — Ковалиха показала рукой боковую дверь, — а тут для людей.

— Спасибо.

Ковалиха вышла. Потом заглянула опять.

— Еще не спите? Молочка кислого принес Василь. Холодненькое, из погреба.

В одной руке она держала горшочек, в другой — стакан. Так и остановилась посреди хаты, увидев металлический протез с черным ботинком, лежавший на табуретке. Губы у нее задрожали. Поставив на край стола свою ношу, Ковалиха вышла.

Одарич долго не мог уснуть. Из глубины памяти выплыли две строчки, словно два листка, оторвавшихся от дерева, и он все терзался, вспоминая, чьи они. Чтоб подстегнуть память, он медленно, слово за словом, повторял эти строчки, надеясь, что они потянут за собой последующие или напомнят предыдущие. Но напрасно. Строки стояли сиротливо. Ничего больше, только две строки: