Семен Журахович - Шрам на сердце

Она раздавила в пепельнице окурок и вышла, наклонив седую голову в дверях.

— Гм… Боевая! — с похвалой сказал Моторнюк. — Комсомолка!

Помолчали. Потом Корж произнес:

— Я сначала думал: ходячая шпаргалка. А знаете, как ее дети любят?

Нечай сидел, смотря прямо перед собой. Опять подал голос Моторнюк:

— Детвора… Крик, шум. А дисциплинка?

Грохнули двери. Вошла товарищ Побигай. За ней — высокий юноша. Лет двадцати. Может, с хвостиком. Он снял маленькую кепочку, пригладил коротко стриженные волосы. Тихо поздоровался.

— Ну вот, товарищ Лукашенко, проще говоря — Яков, а еще лучше — Яша. Тут сидят наши ветераны. Три полковника пришли с тобой поговорить. В общественном порядке, ясно? Так вот, уважай и понимай. Эти люди много видели, пережили, не грех и поучиться, а? Послушай и подумай, Яков.

— Садитесь, — сказал Корж.

Лукашенко смущенно потоптался на месте. Взял стул и поставил его в угол.

— Попрошу сюда, — Моторнюк указал на середину комнаты.

Лукашенко, словно не понимая, посмотрел на него и пододвинул стул на шаг ближе.

— Так-так… — постучал пальцами по столу Моторнюк.

Нечай вглядывался в лицо Лукашенко. Оно показалось ему знакомым. Нет, не мог он знать этого паренька, не мог. Но не впервые мучило его такое ощущение. Десятки лиц казались знакомыми, ведь рядом с ним прошли тысячи и тысячи, только когда это было! Жизнь его как бы распадалась на три части, и за каждой из них — провал. Попробуй угадай. Тогда, потом или теперь?

Корж тоже смотрел на Лукашенко. Сколько таких — да где там! еще моложе — падало у него на глазах. Приходили другие, гимнастерки висели на плечах как на вешалке, из кирзовых сапог торчали тонкие ноги. А назавтра — в огонь, а послезавтра — похоронка.

Моторнюк заерзал на стуле, кашлянул. Корж посмотрел на него и, неизвестно почему, почувствовал желание заговорить первым.

— На каком заводе работаете?

— Станкостроительный.

— Учитесь, товарищ Лукашенко?

— Кончил техникум. Я электрик.

— Отец, мать?

— Мать.

— На войне? Я об отце.

— Отец уже после войны умер. Раны.

Моторнюк снова заерзал.

— Так-так. С лирикой покончили? Тогда ближе к делу. — Он постучал пальцами по столу. — Что вы там не поделили?

Лукашенко отшатнулся назад. Взгляд его с удивлением уставился на Моторнюка.

— Я вас не понимаю.

— Видите? — Моторнюк громко вздохнул. — Видите? Он, бедняга, не понимает… Скажи спасибо дежурному. Не милиционер, а душа-душенька… Другой составил бы протокольчик. И постригли бы. Хоть ты и так стриженый. И пятнадцать суток с метлой. Порядочек. Тогда понял бы. А тут нашлась милицейская душа-душенька, пальчиком погрозила — и на общественность, на наши плечи. Кругом хулиганство! Тебя учат, воспитывают, а ты…

— Никакого хулиганства я себе не позволял, — тихо сказал Лукашенко. — Но прежде всего… Я вас впервые вижу.

— Ну и что? — откинулся на стуле Моторнюк. — Что с того?

— Почему же «ты»?

Моторнюк шевельнул губами, ловя воздух. Глаза его с изумлением смотрели на Коржа и Нечая: вы видите, что творится?

Нечай сидел с каменно-серым лицом и, казалось, ничего не слышал. Корж с интересом смотрел на Лукашенко.

— Нам рассказала товарищ Побигай, — сказал он. — А может, лучше вы сами объясните, что там произошло?

— А ничего, собственно, не произошло, — Лукашенко покраснел, встретился глазами с Коржом и сразу зачастил.

Да. Они вышли из кино. Он с девушкой и товарищ. Шли и спорили. Насчет фильма. Ну и насчет разных других дел.

— Например? — вставил Моторнюк.

Лукашенко не повернул головы.

— Потом товарищ попрощался. Мы подошли к ее дому. И тут из-за угла вышел этот… тип. И сказал девушке… грязное слово.

— Ну и что? — подал голос Моторнюк. — Он слово, а ты… вы в зубы?

— Нет, не в зубы. Я его попросил удалиться.

— Что дальше?

— А он… как из помойной ямы.

— Что значит «из помойной ямы»? — строго спросил Моторнюк. — Грубости допускаете. Всякие циничные выражения. Ну дальше.

— Я ему дал пощечину.

— О-о! — Моторнюк поднялся. — А как это называется? Ру-ко-при-клад-ство! Он слово, а ты… А вы в морду.

Лукашенко молчал.

Моторнюк тяжело опустился на стул.

— Ну?

Лукашенко махнул рукой и спокойно ответил:

— Вам этого не понять.

Моторнюк дернулся и беззвучно зашевелил губами. Его беспомощный взгляд кричал: «Вы слышали?»

— Больно ученые! Больно умные! — жалобно выкрикнул он. — А мы, старые дураки, ничего не соображаем?!

— Разрешите… — перебил Корж.

— Вы получите слово! — отрубил Моторнюк.

Он сидел за столом, и уже это, само собой, механически, давало ему какие-то права, которых не имели другие. Какое «слово»? Кто его уполномочил быть председателем? Корж пожал плечами и хотел что-то сказать, но Моторнюк махал руками.

— А все почему? — глядя на двери, он спрашивал неведомо кого. — Почему? «Спо-ри-ли…» Выйдут из кино — спорят. Прочитают книжку — спорят. Слыхали? Газету дай, там все ясно — и то спорят! Мнения разводят… У каждого свое. Отсюда и вся чехарда. Тот ему слово, а он — в морду. Распустились… Больно ученые! А старшие ничего не понимают. Мы жизнь прожили…

Нечай сидел все в той же неподвижной позе. Слышал ли он, о чем тут идет речь? Корж уже нервно бросил:

— Разрешите…

Но Моторнюк торопливо повторил:

— Мы жизнь прожили. Вот именно!

— Жизнь проживает каждый, — сказал Лукашенко. — Но как?

— Ну вот, ну вот! — Моторнюк страдальчески закрыл глаза. — Он и сюда пришел спорить. Мнения… Разговорчики… А припаяли б тебе пятнадцать суток! И рапорт директору завода! Был бы порядок… Тут здоровья своего не жалеешь, а он… Ты ему слово, а он…

— Прекратите! — тихо сказал Нечай.

Так тихо, что его, вероятно, никто не услышал.

— Я, собственно… — пробормотал расстроенный Лукашенко, но сразу же голос его стал четким и твердым: — Вы хотите, чтоб я стал по стойке «смирно» и чеканил: «Так точно!»?

— А почему бы и нет? И не такие становились, да, да!..

— Прекратите! — сказал Нечай, не поворачивая головы.

Моторнюк захлопал глазами и ткнул пальцем перед собой:

— Слышите?

— Это я вам говорю, — бросил Моторнюку Нечай. — Вам!

— Там, где надо, — напряженным голосом сказал Лукашенко, — я стану по стойке «смирно». А здесь… Мне сказали, что будет разговор. — Он вскочил. — Благодарю!

И пошел к двери.

Нечай резко поднялся. Вышло так, что он чуть не загородил выход. Лукашенко отшатнулся и стоял, глядя исподлобья и густо краснея. Бескровное лицо Нечая было все таким же неподвижным, замкнутым.

— Буду рад еще встретиться с вами, товарищ Лукашенко, — сказал он и протянул руку. — Я в тридцатой квартире, заходите.

Лукашенко неловко пожал сухую ладонь и выбежал. Воцарилось молчание. Долгое и неприятное. Моторнюк заерзал на стуле.