Семен Журахович - Шрам на сердце

Коржиха всплеснула руками. Как молодо звенит ее смех! И вдруг испуганный шепот:

— Слушай, Степа, ты ж погубил все дело. Теперь он…

Корж сдержанно усмехается. Скребет пальцами подбородок.

— Что теперь? Что?.. Представь, взял ручку и написал: «Выдать».

— Ну и чудеса! Чего ж ты пришел такой сердитый, недовольный?

— Конечно, недовольный… Никто же ему на стол так и не положит рулончик.

Коржиха заливается, глядя на мужа влюбленными глазами.

— Сколько мы с тобой на свете объездили, Степа. Гарнизоны, гарнизоны. Квартиры, квартиры… А война! И всюду знали твой характер! Я уже мечтала — ну слава тебе господи! — отставка, пенсия, и мой Степан, как говорят, о-сте-пе-нит-ся! Будет забивать «козла». Кричать: «Судью на мыло!» Торчать на мосту с удочкой. Ну скажи, горе мое, когда ты станешь солидным человеком?

Круто вылеплена бритая голова. Собственно, уже и нечего брить. Удлиненное лицо с острым подбородком. Паутинка морщин. Две извилистые борозды на лбу. И на диво ровные белые зубы. Новейшее чудо зубопротезной техники.

— Что они пишут? Что они пишут? — Газета летит в сторону. Длинная худая рука падает сломанным крылом.

— Кузьма! — слышен умоляющий голос.

Но он не поворачивает головы.

Вера Даниловна сидит в стареньком кресле и вяжет. Тонкие прозрачно-бледные пальцы ловко орудуют спицами.

— Тебе нельзя волноваться. — Бросает на него лишь один взгляд, и в нем все, с чем прожита долгая жизнь.

— Нет, только послушай, что они пишут! — ткнул пальцем Кузьма Петрович. — Сначала все словно бы и по-человечески. А потом: «Ушел от нас в расцвете сил…» Как это ушел? Сам взял и ушел? Умер от пустякового гриппа? От насморка?.. Какое кощунство!

— Что теперь говорить, — вздыхает Вера Даниловна. И сразу у нее вырывается чисто по-женски: — Боже, какой он был красивый! Молодой бог!

Кузьма Петрович с досадой смотрит на нее:

— Вера…

— И все мы были молодые. Боже, какие мы были молодые…

Эти слова бьют в сердце Кузьмы Петровича. Он отходит к окну. Жена, которая кажется еще меньше в глубоком кресле, смотрит на его костлявую, сухую фигуру, вырисовывающуюся на фоне пронизанного солнцем окна, и тайком вытирает слезинку…

— Молодые… — раздумчиво говорит он. — Все было молодое.

Они замолкают. Сколько обо всем этом говорено-переговорено!

Каждый раз в этих разговорах и горечь, и радость. То, что они видели, никому не перечеркнуть.

Все было молодое. Революция была молодой. Шквальный ветер. Сабли наголо. Он шел — высокий, стройный. Голос — тысячи замирали. Верно, молодой бог. И я рядом с ним. Рядом с ним. Теперь, если б посмотрел на себя той поры, сказал бы: «Мальчишка!..» Ромб в петлице и три фронта, и три раны, а все-таки мальчишка, всего двадцать четыре за плечами. А сам командир лишь чуть старше… Когда это было? Отгремела гражданская. Но и потом, потом они тоже были молодые, и сколько, сколько из них так навсегда и остались молодыми. Не поседели, не пополнели, не вставили сверкающе-белые зубы.

Он круто отвернулся от окна.

— Кто-нибудь звонил, Вера?

— А-а… Та, как ее? Вулкан энергии, и каждый раз напоминает, что она вступила в комсомол в тридцатом году. Сколько же ей? О-о, немало…

— Что ей надо? — уже нахмурился Кузьма Петрович.

— А-а… Просила прийти в семь. Что-то там… в домкоме.

— Домком… Уже сто лет так не говорят. Теперь — жэк.

— Какая разница?..

— Опять что-то выдумала? Ей только дай позаседать.

— Столько наговорила, что я и не разобрала. Очень просила. Без тебя — катастрофа.

— Естественно. Сто катастроф…

А все же ему приятно. Кто-то там ждет его.

Кузьма Петрович поднимает с пола газету. Всматривается в нее отчужденным взглядом. Кладет возле стола.

— Я напишу письмо.

— Опять будешь нервничать? Сколько ты уже писал…

— Еще напишу. Тысячу раз буду писать…

— А что с того?

— Пускай каждое письмо прочтет хотя бы десять человек. И то хорошо. Пускай положат в архив. Через двадцать, тридцать лет…

— О боже! Опять через двадцать, через тридцать! Люди ведь не вечны.

— Ничего. Люди не вечны, но у них есть дети.

— Вот и пиши лучше детям. Сегодня мне снилась Марийка и мальчишки.

Она начинает рассказывать свой сон. Кузьма Петрович не слушает. Что ж тут особенного? Бабушке приснились внуки. Какое это имеет значение? Главное — не молчать. Он напишет, еще кто-то напишет. Пусть даже один человек прочитает. И то хорошо. Письмо положат в архив — в какой-нибудь ящик, но мысль в ящик не упрячешь.

Он лучше многих других знает, как медленно ползут и как быстро несутся десятилетия.

Кузьма Петрович берет школьную авторучку и смотрит на перо.

— Ты упрямый, Кузьма, — качает головой Вера Даниловна.

— Именно потому и живой.

Она продолжает качать головой.

— До чего ж настырный!

Он поднимается, делает три шага к ней.

— Хочешь, чтоб я молчал?

Они смотрят в глаза друг другу. Сколько можно сказать, напомнить одним взглядом! В ушах звенит: «Какие мы были молодые!»

— Пиши, — говорит она и проглатывает застрявший в горле твердый комочек.

Три спички сломала товарищ Побигай, прежде чем задымила сигарета. Вместе с клубами дыма из ее рта выпархивали стайки слов. Клубы медленно становились прозрачными, таяли в воздухе. Слова вылетали с молниеносной быстротой, чтоб уступить место другим, еще более нетерпеливым.

Они сидели в просторной комнате жилуправления. Моторнюк за столом. Корж возле окна. А Кузьма Петрович Нечай — возле самых дверей, на первом же стуле у стены.

Они почти не знали друг друга. Дома новые, недавно заселенные. Встречались несколько раз на собраниях. Здоровались во дворе, на улице. Вот и все.

И товарищ Побигай — так звали ее все — тоже была из новых жильцов. Но знала всех. Была высокая и худая. На решительном лице как-то неуместно чувствовали себя ее грустные и кроткие глаза.

— Так вот, вы теперь в курсе! — закончила она свое выступление. — Какие будут вопросы? Да что здесь спрашивать, если все как на ладони. Надо с ним поговорить, а кому? Я в тридцатом в комсомол вступала. В мой партийный стаж не одного, а двух таких мальчиков уложить можно — от пеленок до сегодняшнего дня. Ясно? Что они видели, что они знают, эти мальчики, спросите меня. А я вам на это скажу: ничего они не видели, а знают все! Вот тут и проблема, а как ее решить, а? Разве мы так жили? Мне нечего вам об этом рассказывать. Мы знали одно: «даешь!» Штурм, план, классовый бой — а все остальное потом. Разве не так? Сами знаете, не буду вам тут вечер воспоминаний устраивать. Могла бы с ним сама поговорить? Могла бы. И не таким рога ломала. Но я вам на это авторитетно скажу, что тут нужна для разговора не я, а мужчина. Вот вам и равноправие, а? — Товарищ Побигай хрипло рассмеялась. — А почему? А потому, что бабий разговор он и дома слышит. С малых лет. О-о… А теперь подождите минутку, я его приведу. Он тут, голубчик, в тридцать восьмой квартире. Вопросов нет?