Семен Журахович - Шрам на сердце

— Ну зашел бы лучше в поликлинику, — говорит жена, смакуя розовую ветчину.

У нее кругленькое лицо, мягкий короткий носик, полные губы. И вся она румяная, кругленькая.

Моторнюк опрокинул рюмочку, почмокал губами.

— Поликлиника? — Он прищуривается. — А очередь?.. И я наперед знаю, что они скажут. Воздух — раз. Гимнастика — два. Не объедаться — три. Да всякие лоции-эмоции… А профессор! Ты подумай — про-фес-сор! — а что ляпнул? Смейтесь, говорит, десять раз каждый день. Слышишь? Это называется медицина… Болтуны!

Жена молча ест. Она это все слышала. Сотню раз.

— Чаю или кофе? — спрашивает она.

— Кофе! — решительно говорит он. — Назло им, весь день буду пить кофе.

— Вот именно… Одну чашечку — и все.

— А дворничиха… — начинает Моторнюк, но вспоминает, что о дворничихе он рассказывал уже вчера. И позавчера. — И эта почтарка… Сопливая девчонка! — О почтарке он таки расскажет. — «Почему газет нет?» — «А потому нет, что нет». — «Что значит «нет»? Отвечайте как положено». А она глазами стреляет, зубами сверкает: «У вас телефончик есть? Позвоните в редакцию, может, они там уснули… Хи-хи-хи!»

— Ну что тебе эта девчонка? Что ты к ней прицепился?

— А чего зубы скалит?

— А ты бы засмеялся вместе с ней. Может быть, твой профессор что-нибудь и кумекает?

— Кумекает… — Моторнюк выпятил нижнюю губу. — Знаем, как они профессорские звания получают.

— Не все.

— Все!.. — Моторнюк протягивает руку к кофейнику. Но жена быстрее его: хватает кофейник и, такая же кругленькая, как кофейник, катится к буфету.

— Сказано, одну — и все! Чаю налить?

Моторнюк вздыхает:

— Налей.

Она наливает чай. Опускает кусочек лимона. Кладет три с половиной ложечки сахара.

— Пора привыкать, Петя. Пора…

Моторнюк знает, что она скажет. Хмурится и молчит.

— Что поделаешь, было и прошло. Спецмагазин, спецполиклиника. А дом какой! Дворничиха не махнет перед носом метлой…

Как легко она это произносит! Моторнюк закипает:

— А с квартирой сущее свинство. Могли нас в том же доме оставить. Тридцать лет службы…

— Ну а если такой порядок?

— Порядок? Коленкой под зад? «Гуляйте… Смейтесь десять раз в день». Тьфу!

— А почему бы и нет? — смеется она. — Что и делать отставнику, как не смеяться? Молодеть. На короткие юбочки поглядывать.

— На черта мне эти юбочки, — наконец улыбается Моторнюк. — У меня пончик!

— Да… Знаем мы вас!

— Ходят распатланные. Засушенные тараньки…

— Мода!

— Противно смотреть.

— Все так говорят и все глаза таращат. Гляди, полковник, я тебе погляжу!

Теперь уже смеется и Моторнюк. Чмокает жену в щечку.

— А что? Молодеть так молодеть.

Он идет в переднюю, открывает дверь. В почтовом ящике пусто.

И опять он раздражен. А после завтрака особенно нужен покой.

— Пищеварение… — ворчит он и кому-то грозит пальцем. Может, почтарке?

— Послушай, Петя, — доносится из кухни. — Чуть не забыла… Приходила эта ваша комсомолка-бабуся. Ну я тебе скажу — пулемет! Тысяча слов в секунду… Там какое-то совещание или заседание в жилуправлении. В семь. Очень просила. С одним молодчиком разобраться. Так вот, чтоб вы — лысые и седые — все ему растолковали, ума-разума прибавили.

— Всыпать бы ему! Распустились…

— Ты нашему всыпал — и что?

— Мало!

— Ну конечно… А теперь черкнет два раза в год. Как чужой.

— Пускай два раза в год… Хоть бы писал по-человечески, а то накручивает, не поймешь, что и к чему, — опять распаляется Моторнюк и тяжело вздыхает. — Эмоции.

— Пускай живет своим умом.

— В том-то и горе — больно умные…

— Вот возьму да и махну к ним. Хоть погляжу, что там за невестка.

— Он должен первый! Он…

— Первый, второй… Осточертело мне все это.

Она одевается, ворожит перед зеркалом. Пудра, помада. Батарея душистых тюбиков. Кто скажет, что уже полсотни минуло?

— Ну я пошла. Надо что-то и на обед…

Хлопнула дверь. Но через десять минут Моторнюк снова тут. Газет нет.

Он знает, что день будет тянуться долго. Но в семь какое-то совещание. Как ни крути — надо дождаться семи. А газеты? Да принесут их, черт побери! Прочитаю, и на воздух. Потом обед. А там уже и семь недалеко. Кто он, этот молодчик? Зовут, просят. Встревай, учи уму-разуму. А почему? Распустились — в этом все дело…

Моторнюк смотрит на часы — до семи еще далеко.

Утро начинается с телефонных звонков. Эта штуковина нет-нет да и зальется звоном-хохотом.

Коржиха только и знает, что из кухни к телефону и обратно. Коржиха! Так уже издавна. Сначала — в шутку. Двадцать стукнуло, когда стала Коржихой. А потом — уважительно и для всех привычно.

Голос у нее со смешинкой, со звоночком. Приглушенное и более мелодичное продолжение телефонного звонка.

Трубка в ее руках на ее голос отзывается вопросом: «Это дочь полковника Коржа?» — «Нет, жена…» Наступает пауза. Высокого седого полковника знают. Кто, услышав ее звонкий голос, поверит, что и у нее седая — или, как кто-то сказал, серебряная — голова? Коржиха усмехается: «Конечно, думают, что молоденькая… Не потому ли женщины больше одного раза не звонят?»

Снова — динь-динь.

— Я слушаю… Степана Андреевича нет дома… Не могу сказать…

Наконец приходит Корж. Тяжелая палка знает свое место — на гвоздь. Шляпа — кто их выдумал! — на полочку. Одним рывком сбрасывает плащ. Разувается. Словно цепи упали с ног. Мягкие домашние туфли — и сразу становится легче.

Одного взгляда Коржихе достаточно, чтоб оценить ситуацию. Главное, ни о чем не спрашивать.

— Как ты долго сегодня! — звенит Коржихин голос. — А телефон разрывается… Сорок пятая школа. Интернат. Общежитие. Чего это они? Да еще эта ваша комсомолка со стажем… Очень просила к семи. Какое-то там совещание-заседание. Ветераны ей нужны. Мне, говорит, двух-трех полковников прямо до зарезу нужно… Такая смешная…

Корж молчит. Только ни о чем не спрашивать и сразу же завтрак на стол.

Так с давних пор. Не одна баталия угасала в самом зародыше вследствие испытанной тактики молчания и ожидания.

А главное — не расспрашивать. Потому что скороспелыми вопросами можно вызвать огонь на себя. На собственном опыте Коржиха пришла к выводу: знание воинской тактики необходимо не только полковникам…

Она и на этот раз не ошиблась. После завтрака он заговорил. Теперь слушать и — упаси боже! — ни словечка, пока окончательно не выговорится.

— Так вот про этот самый «Запорожец» для инвалида. Три месяца вертится карусель. Бумажки. Инстанции. Резолюции. Еще одна справка. А безногий ждет. Собственно, ноги у него есть. Неподвижные. А когда человеку тридцать пять — это трагедия. Так вот коляска… Хоть какая-то иллюзия движения… Наконец сегодня я попал. Месяц добивался приема. Министерство. Над всеми собесами собес. Коридоры и двери. Двери обыкновенные. Двери особо важные. Должен проникнуться священным трепетом. Вхожу. Сажусь. Говорю. Бумаги перед ним. Подложены, пронумерованы. Чего еще нужно?.. Спрашивает: «Права водить машину получил?» — «Какие права? Калека… Машину будет водить жена». — «Ах, жена!.. Выходит, это для жены?» И уже отрицательный жест, и уже взглядом подталкивает меня к этим блестящим дверям. А я сижу. И молчу. «Кто вас уполномочил хлопотать за него?» — спрашивает. Как ему это объяснить? «Собственная совесть». Пожал плечами. Не понимает. Смотрим друг на друга. Такого ему еще не приходилось слышать. Ладно. Послушает еще одну вещь, тоже в первый раз. Я, между прочим, еще когда переступал порог, подумал об этом, а теперь решил сказать. Смотрю ему в глаза и говорю: знаете, мне понравился ваш кабинет. И этот монументальный стол, и ковер, на котором он стоит. И кресла. И мраморный прибор с чернильницей. И телефоны на отдельном столике — белый, зеленый, черный… Впервые вижу зеленый телефон! Если б еще здесь, на столе, рулончик туалетной бумаги… Это б напоминало вам, что вы такой же человек, как и все.