Семен Журахович - Шрам на сердце

— Что с тобой, бабушка?

— Ничего.

— А почему плачешь? — уже с отчаянием вскрикивает девочка.

— Не знаю, что-то в глаза попало.

Лидия Борисовна прижимает Олину голову к груди. Минуты проходят в молчании.

— Кто ж его теперь кормит?

Оля не слышит ответа и вдруг решает:

— Знаешь что, бабушка? Я напишу дядя Ковтуну, чтоб приехал к нам.

— Он очень далеко.

— А самолет на что?

Оля берет тетрадь и ручку. Шевеля губами, старательно выводит букву за буквой: «Дядя Ковтун, приезжай к нам. Я тебя буду кормить…»

Щелкнул замок в передней. Вернулась с работы Олина мама.

Первый взгляд — с нескрываемой тревогой — она бросает на Лидию Борисовну.

— Мама, что такое? Сердце болит?

— Нет… немного…

Наташа вглядывается в лицо матери, неслышно вздыхает, потом подходит к Оле, целует ее.

— Не капризничала? Не мучила бабушку?

Взгляд ее падает на Олино письмо, и она говорит с упреком:

— Мама, ведь я тебя просила… Для нее это сказка, а ты себе сердце бередишь.

— И для тебя это была сказка, — вяло усмехнулась Лидия Борисовна.

— Мало ли что было…

— Пускай помнит.

Наташа пожала плечами и вышла в спальню переодеться.

Тем временем Оля дописывала обратный адрес: выглядел он так: Киев, третий дом от метро, квартира восемь.

— Посмотри, бабушка. Правильно?

— Правильно.

— А он приедет? Приедет?

Наташа вышла в легком халате.

— Оставь бабушку в покое… Пошли обедать.

— А он приедет? — не отставала девочка.

— Надо долго ждать, — сказала Наташа и, взяв за руку Олю, пошла с ней на кухню. — Я тоже долго ждала.

Лидия Степановна провела рукой по шее — душно… «И не дождалась», — прошептала вслед.

Сколько лет пролетело с тех пор? На безмерное расстояние отошло громовое лето сорок четвертого с его резким, как выстрел, «вперед!».

«Вперед!» — в последний раз прохрипел посиневшими губами Ковтун и навеки остался в том знойном лете на околице Н-ского населенного пункта за Збручем, где размещался армейский госпиталь №…

«Какой же номер? — испуганно подумала Лидия Борисовна. — Неужто забыла?»

Но сразу же облегченно вздохнула: четыре цифры, что на миг словно покрылись в памяти туманом, как сигнальные ракеты, вспыхнули перед глазами.

1984

Пер. А. Островского.

Сидят на веранде, курят «Приму» и молчат. Вот так чуть не час прошел — молчат. Это уже когда явится Гонтарь, и они — Лобода и Горобец — разговорятся. Гонтарь в их троице как пружина в часах. Он так и говорит: сам себя завожу, а в ход идут все трое. И добавляет, что как раз втроем они и составляют полный комплект.

Еще лет двадцать назад после чарки пришло ему в голову про этот комплект.

Вот тогда и подытожил. В шутку, конечно, хотя с невеселой усмешкой.

Глубокий синий шрам на щеке и на шее перетягивал его усмешку вбок, вкривь. К левому плечу. Глаза тоже по-разному с этой улыбкой сочетались: правый грустно щурился, а в левом солнечный зайчик играл. Он поблескивал незрячим стеклом.

С тех пор Гонтарь то и дело возвращается к этой мысли, раскидывает:

— Какие из нас трое? Ну скажите на милость, какие из нас трое? Молчите? То-то же!

Лобода смотрит на него исподлобья. Мощный здоровяк. Литые плечи. Лицо уже немного обрюзгшее, но из тех, что привлекают внимание скульпторов. И шевелюра, хоть и пересыпанная сединой, такая, что не один молодой позавидует. А что ноги — по колено — на Букринском плацдарме остались, этого под столом не видно.

Горобец худощавый, лысый, кривит тонкие губы, постукивает пальцами. Во взгляде снисходительное поощрение: «Не терпится поболтать? Ну давай, давай…»

— Так вот я и спрашиваю. А вы молчите… Какие из нас трое? Явная недостача. Не забывайте, я — бухгалтер. Люблю, чтоб все было в ажуре. А тут и без ревизора видно — недостача. У одного руки нет, у другого ног, у третьего глаза. Дальше: у того легкое прострелено, тому почку вырезали. Да еще осколками клочки мяса повырывало. Маловато материала на трех мужиков… А двух так-сяк собрать можно. Будет комплект. Да еще и запасные части. Так-то!

Смеется. Зрячий глаз поглядывает то на одного, то на другого. Стеклянный едва мерцает.

Лобода, тогда, когда все это впервые было высказано, только рукой махнул. Трепотня! Гонтарева пружина…

А Горобец рассердился. Упоминание о почке его всегда злит.

— Не возражаю. Пускай собирают двух полнокомплектных. Тогда, выходит, одна голова лишняя. Уж не твоя ли?

— Согласен! — смеялся Гонтарь. — На полку ее, к запасным частям. Дольше продержится на этом свете.

Вот и сейчас он подошел к веранде, размахивая руками так, будто отгонял разъяренных ос. Пружина, очевидно, уже заведена. Сел, стул под ним жалобно скрипнул.

— Сидите? — шумно выдохнул.

— Сидим, — сказал Лобода.

— Сидим, — сказал Горобец.

— Молчите?

— Нет, песни поем, — буркнул Лобода. — Не слышишь?

— Не слышу. Громче!

Частенько собирались на вечерние посиделки, и почти всегда Гонтарь появлялся позднее и тотчас начинал: «Сидите? Молчите?..» Сегодня еще добавил:

— Ничего не знаете?

— Не знаем.

— То-то и оно!

— С нас довольно того, что ты все знаешь, — прищурился Горобец.

— Нет, не довольно. Это такая новость, что — ой-ой — кровь закипит.

— Она у тебя всегда кипит! — сказал Лобода. — Это нам не в новинку.

Гонтарь впился живым глазом в неподвижное лицо Лободы, потом глянул на хмурого Горобца и рубанул:

— Цапенко голос подал.

— Ну и ну-у! — даже присвистнул Горобец.

— Откуда? — недоверчиво посмотрел Лобода.

— С того света! — провозгласил Гонтарь.

Вынул платок и потер рубец на шее, побагровевший до того, что казалось — вот-вот кровь брызнет.

— И тут шуточки? — пренебрежительно обронил Лобода, но впился в Гонтаря острым взглядом.

— Какие шуточки? — возмутился Гонтарь. — Вот письмо получил.

— С того света? — скривил губы Горобец. — Покажи-ка, какие там марки клеят?

— Сейчас увидишь… Внук Цапенко пишет. Читать?

— Читай.

— Так слушайте…

И стал читать. Бухгалтер. В бумагах разбирается. А тут и почерк старательный, ученический. Читал и время от времени поглядывал то на одного, то на другого. Уставились в стол, молчали.

— «Дорогой Иван Петрович! Пишет вам внук ветерана войны Григория Петровича Цапенко. Год тому назад мой дед умер после нервов. Он говорил, что война ему все нервы истерзала. А еще часто вспоминал ваш город, вашу речку и школу. Может быть, вы с ним в одной школе учились? После его смерти мы с мамой нашли в ящике конверт, на котором не было никакого адреса, а только ваша фамилия. В конверте тоже ничего не было. Дед, верно, собирался вам написать…» Собирался, — Гонтарь поднял палец. — Долго, долго собирался. Тридцать лет! Ну слушайте дальше: