Семен Журахович - Шрам на сердце

Лидия Борисовна качает головой:

— Оля, это на самом деле было.

— Все сказки на самом деле были, — убежденно произносит первоклассница.

И не поспоришь.

Лицо поднято вверх, в больших глазах — внимание.

— Ну тогда слушай… Однажды привезли в госпиталь тяжелораненых. Среди них был и солдат Ковтун.

— Танкист, — поправляет Оля.

— Ну да, танкист.

— А как его звали? — уже не в первый раз спрашивает Оля.

— Забыла. Все его звали — Ковтун.

— Как же ты могла забыть?

— Ох, деточка, их было много.

— Но ведь Ковтун был один!

Лидия Борисовна молча соглашается. Верно, Ковтун был один.

— Обожженные руки. Иссеченные осколками ноги. И неподвижные, потому что один осколок попал в хребет. Вот здесь…

— Как же его привезли?

(Правда, как? Их привозили сотнями. Порой полуживых, и здесь надо было сразу же распознать тех, кто на последней грани. Одни стонали, кое-кто кричал… Но беги прежде всего к тому, кто молчит. Это здесь смертельная угроза. Вывести из шокового состояния, не дать оборваться тоненькой ниточке… Скорее, скорее: дорога каждая минута! Вот так она кинулась и к Ковтуну.)

— Как привезли? — переспросила Лидия Борисовна. — На машинах возили. А в палаты — на носилках. Там чистили раны, перевязывали. А Ковтуну еще и гипс наложили на поясницу и на ноги. Лежал закованный.

— Очень ему больно было?

— Очень. Но терпел. На другой день есть попросил. Стою возле кровати, у него кровать высокая была, и кормлю с ложки…

— Как маленького? — удивляется Оля.

— Как маленького, — вздыхает Лидия Борисовна. — Ведь руки у него от мизинцев до самых плеч бинтами замотаны. Но в глазах уже живые искорки. Это после того, как ему перелили мою кровь.

— Кровь? — в Ольгиных глазах испуг и удивление. — Твою кровь?

— Этим лечат, Оля. Много раз я свою кровь отдавала.

— Ковтуну?

— Ему целых восемь раз. И другим. Это делается так: вот видишь вены? Отсюда через тоненькую трубочку переливают раненому. И сразу же ему легче становится… «Теперь Ковтун, — говорила ему, — у нас одна кровь, и ты — мой брат. Поправишься и станешь, как я, чернявый. И не сероглазый будешь, а черноглазый». Молчит, молчит, а потом: «Не хочу!» — «Почему?» — «Мама не узнает». — «Узнает!» — смеюсь.

— Как же ты могла смеяться? Там раненые, им больно.

— Не знаю… Хохотуньей была на весь госпиталь. Все мы, медсестры, молоденькие были. Выпадет свободная минута — смеемся. Однажды вошел в палату начальник госпиталя. Рассердился ужасно: «Смеетесь в палате тяжелораненых?! Как вам не стыдно, ефрейтор?» Стою смирно, руки по швам: «Виновата… Есть не смеяться, товарищ майор!» А он с удивлением смотрит: отчего это мои раненые усмехаются? Прошло несколько дней, зовут к начальнику. Ох, думаю, опять мне влетит… А он: «Благодарю вас, ефрейтор Лида! Ваши раненые выздоравливают быстрее, чем другие. Смейтесь на здоровье…» А я ему: «Есть смеяться, товарищ майор!..» Потом напомнил: «Сегодня отправляем часть раненых в тыл. Смотрите, чтоб был порядок».

(Ковтуна отправлять нельзя было. Нетранспортабелен. А с другими сколько я намучилась! Машин мало. Дороги — кошмар. Шоферы вконец усталые, сердитые. Те из медсестер, что пробивнее, криком берут, чтоб их раненых первыми клали в машины. А я подойду и несмело: «Пожалуйста, пожалуйста…». Махнут рукой: «Да иди ты со своим «пожалуйста»!..» Я — в слезы. А на плаксу тем более не обращают внимания. Девчата учат меня: «Не деликатничай, крой их, да покрепче. Вот так!» Я краснею… Но когда увидела, что моим раненым опять вот-вот не хватит места, бросилась к одному, схватила за петельки и выпалила: «Будьте любезны… так-перетак!» Шоферы покатились со смеху и сразу же — к моим раненым. С того дня, как только приедут, кричат: «А где та черноглазая, что «будьте любезны»?..»).

— Бабушка, какой же ты ефрейтор? Ты ведь была старшим сержантом.

— Это позже. Сначала рядовая, потом ефрейтор и даже дважды ефрейтор, — Лидия Борисовна заулыбалась…

— Такого не бывает.

— Всякое бывало. Забыл начальник, и опять в приказе — ефрейтор… Долго дразнили девчата: «Гвардии… дважды ефрейтор!..»

— А где твои погоны? Почему не носишь?

— Не знаю, куда они подевались…

(Теперь внучка, а раньше дочка все допытывалась: «Где погоны?» Она нашла их все же и тайком пришила — криво, косо — к новой шелковой блузочке.)

— А Ковтуна в тыл не отправили?

— Нет, лечили у себя. Он все звал: «Лида! Сестричка!..» Только уйду, а он опять…

— А ты бы не отходила от него…

— Нельзя, Оля. У меня их было много. Тому перевязку, тому уколы, этого на операцию… Я и сама, как только свободная минутка, — к нему. А то побегу на кухню, выпрошу у девчат что-нибудь вкусненькое и — счастливая! — несу ему.

— А конфеты, печенье ты ему покупала?

— Где ж их было взять? Война… Кусок сахара и тот был лакомством.

— А мороженое?

— И мороженого не было. Попрошу кухарок — коржик или картофельную оладью испекут. А то позовет — и жалобно: «Лида, почеши мне ступню…» Ноги же в гипсе, чешется. Чешу… А меня другие раненые ожидают. «Уже?» — спрашиваю. «Еще немного». Ладно, еще немного. «Ну я побежала!» А он кричит: «Куда? А вторую ногу?»

Оля засмеялась.

— Я его люблю, дядю Ковтуна. Он хороший… — И строго нахмурив брови: — А ты все делала, чтоб ему было легче?

— Ох, все мы все делали, — покачала головой Лидия Борисовна. — Пришло лето. Тепло, зелено… И на душе радостно — уже наступаем, уже гоним фашистов. А Ковтун — все в постели. Подошла как-то — он на тополь за окном смотрит, а на глазах слезы. «Хочешь на солнышко?» Позвала девчат — и с третьего этажа во двор, под тополь. «О-о, солнышко!» — обрадовался как ребенок. Это, внучка, уже был сорок четвертый год. И теплое лето. А перед тем какие ж нам лютые зимы пришлось вынести!

(Бывают минуты, когда нужно помолчать. Когда всем существом ощущаешь в себе холод сорок второго года. Беспощадную сталинградскую зиму. Сколько было раненых! Дни без передышки, ночи без сна. Какой там отдых, какой сон, когда кровь и кровь, операция за операцией… Один раз хирург, которому я помогала, побелел, зашатался, чуть не упал. Двое суток на ногах! Протянул мне пилу — пили! Я — руки за спину, губы дрожат: «Не могу!» «Пили!» — крикнул.

А бинты! Обыкновенные бинты, которые есть теперь в каждой аптеке. Как их тогда не хватало! В холодном подвале мы стирали и стирали распухшими руками черные, окровавленные бинты, кипятили, стерилизовали и опять на раны. Не хватало не только бинтов и лекарств, не хватало еды. Гитлеровцы бомбили наши эшелоны, что шли к нам на фронт, — чем здесь поможешь? Сколько раз мы себе варили кашу из одной шелухи, а картошку — раненым.

А война косила… Где было взять сил, чтобы долбить каменную, замерзшую землю… хоронить каждого отдельно? В общую могилу клали — в братскую.