Семен Журахович - Шрам на сердце

Метелица, морозы. «Снег летит и летит… Никогда о том не забудем, как на мертвые лица ложится, не тает холодный снег…» [1] Из стихотворения Леонида Первомайского «Снег летит…». Как там дальше? Сколько лет я помнила эти стихи! Ведь они были написаны там, под Сталинградом. Как же дальше? Проклятая память!

А еще страшна была та зима вшами.

Как-то в разговоре с одной знакомой вспомнила и это. «Фи, — скривилась она. — Как вы можете? Поэзия… и вши». А так все и было: мы плакали над стихами — и били вшей. Господи! Каких завшивевших привозили из окопов, с поля боя. На них одежда шевелилась!

Порой закрою глаза — не верится. Неужели это со мной было?)

— Бабушка, не дремли. Рассказывай про Ковтуна.

— Рассказываю, рассказываю… Что ж тебе еще рассказать? Однажды он очень рассердился на меня.

— За что? Он же добрый?..

— Добрый, а рассердился. Кормила его кашей и говорю: шире рот, шире рот.

— Вот так? — спросила Оля и рассмеялась.

— Я тоже так сделала и засмеялась. Девчонкой была. А он подумал, что передразниваю его. «Вон!» — закричал и локтем тарелку… Прошу у него прощения, уговариваю его поесть, а он: «Вон!» Позвала я старшую медсестру, она и покормила его. Прихожу позже укол делать, температуру мерить, а он все «вон!» и «вон!».

Тогда старшая сестра — она сама кормила его ужином — сказала: «Хорошо, теперь за тобой будет ухаживать Нина». — «Та, четырехглазая?» Нина носила очки. «Не хочу четырехглазую…» — «Ну тогда Тоня». — «Это та, громкоголосая? Не хочу». — «Тогда Вера». — «Она несерьезная…» Всех двенадцать сестер пересчитала, а он «не хочу». «Кто ж тогда? У меня много забот», — говорит старшая. Молчит.

Утром, когда проходила мимо него, позвал: «Лида, давай мириться». — «Давай», — «Смеяться не будешь?» — «Не буду. А улыбаться можно?» — «Только не во весь рот».

Прибрала я его, помыла, кормлю. Смотрит, смотрит. «Ты почему такая?» — «Какая?» Помолчал, а потом сердито: «Да засмейся хоть раз!..»

Оля прямо закачалась со смеха!

— Вам там весело было!

(Уж куда веселей… Опять врачи осматривают Ковтуна, советуются. Вижу — в их глазах тревога. Опять переливаем кровь. Две койки рядом, и моя кровь переливается ему. Готова была всю отдать, только бы она животворной силой подняла его. «Ну как ты, братик?» — погодя спрашиваю его. «Лучше, Лидочка. Если б еще письмо из дому». — «Подожди еще немного. Знаешь, как теперь почта ходит…» И так каждый день: «Где ж письмо? Другие вон получают…» Тяжело было говорить неправду, а приходилось.

Письмо-то давно пришло. Глянула я на обратный адрес и не знаю сама почему — испугалась. Побежала к комиссару госпиталя. «Прочитаем сперва», — решил он. Прочитали. Из сельсовета писали, что мать, отца и сестру Ковтуна вместе с восемью другими семьями гитлеровцы сожгли в школе. За помощь партизанам.

Шла тогда к Ковтуну, ноги подкашивались. «Отчего такая надутая? Засмейся хоть раз». — «Не могу, не могу и полраза…».)

— Ну дальше, дальше, — нетерпеливо подгоняет Оля.

— Что ж дальше?.. Не один Ковтун был у меня… Кручусь весь день. Немного помогали ходячие, те, что выздоравливали. «Лида, почему такая бледненькая?» — «Пудры слишком много». — «Какая там пудра! Что с тобой?» — Кровь давала…» — «Страшно?» — «Пустяки… Это первый раз страшновато». — «А мы думали, что ты ничего не боишься».

(Ох уж эти шутники! Всегда найдется языкатый. «А когда в первый раз целовалась, тоже страшно было?» И — ха-ха-ха… Меня как жаром обдало. Знают! Откуда? Выскочила из палаты. Зажмурилась — горю! Однако ж и озорницей была… Приоткрыла дверь и в щелку: «Еще бы не страшно! Как бомба…» Хохочут, стены шатаются. «Тише, начальник идет…»)

— Бабушка, ты опять задремала?

— Что? — подняла голову Лидия Борисовна и тут же вспомнила: — Ой, борщ! Выкипит наш борщ…

Скорее в кухню. Прикрутила горелку. Попробовала, подбавила соли. Пускай еще покипит.

(Горели, горели щеки. Откуда знают? Как догадались? Ни знать, ни угадать не могли. Просто языкастый подколол словцом. А я на самом деле накануне прощалась-целовалась с Олегом Полтавцем… Сколько их прошло, раненых, контуженых, обмороженных?! А вот один… Глянул в первый же день, покраснел, отвел взгляд. И — несмелое «вы». Потом уже улыбался, шутил: «Лидочка-курносочка»… А я ему: «Олежка-сережка». И как тень следом, и первый помочь бросится. Но когда сказал: «Ухожу», — глянула в глаза, все в душе перевернулось. Задохнулась. Уходит. На передовую! На передовую! Огонь и кровь!..

Потом письмо за письмом, и в каждом как стон, как заклинание: «Лида, любимая, мы должны, должны встретиться. И не расставаться никогда. Я верю, верю в судьбу. Я хочу жить. Идет война за великую справедливость. Должна же капля этой справедливости выпасть на нашу долю…»

Да, капля справедливости… Что она должна? А, выпасть на нашу долю. Замолкла полевая почта. Потом пришло письмо от его друзей — убило лейтенанта Полтавца, и упал он в пропасть с карпатской горы.)

— Бабушка, ты совсем уснула?

— Уснула, Оля, и приснился страшный сон.

— Про сон потом. Еще про Ковтуна не кончила.

Лидия Борисовна возвращается в комнату и сосредоточенно смотрит в окно, словно там можно увидеть, что же еще было с Ковтуном.

— Каждое утро спрашивал: «Как на фронте?» — «Хорошо, — говорю. — Минск, Львов… Наступление на всех фронтах». Обрадуется, а через минуту сквозь сжатые зубы: «Наступление, а я тут вылеживаюсь. Когда же?! Когда?!» Порой отказывался есть. Отвернется к стене, молчит. Стою возле него, упрашиваю: «Скоро, братик, скоро. И письма будут, — ешь, набирайся силы».

А мне откуда было силы брать? Выпадет изредка ночь без дежурства, засыпаю так, что и бомба не разбудит. И вдруг среди ночи просыпаюсь, бегу к нему. «Звал?» — «Нет, не звал, но хорошо, что пришла. Дай водички».

Однажды приехали два генерала медицинской службы.

— Высокие, в папахах? — Оля видела генералов на параде. По телевизору.

— В папахах?.. Ой, нет! Ведь было лето.

— Генералы всегда в папахах, — решительно заявляет Оля. — А сердитые?

— Не очень. Обошли они палаты. Возле тяжелораненых дольше задерживались, расспрашивали докторов. Особенно про Ковтуна. Потом слышу: «Лида! Немедленно к начальнику!» Вошла и растерялась: генералы на меня уставились. Начальник докладывает: «Старший сержант Лидия Ковалевская, только она умеет с Ковтуном ладить…»

Генералы усмехнулись, поблагодарили. А я стою вся красная.

Шутили потом: «Лида, беги скорей, генералы по тебе соскучились!»

— А дальше? Что дальше с Ковтуном было?

— Разное было… Повезли его далеко-далеко.

— Ты ж говорила, что его нельзя перевозить.

— Пришлось.

— Где ж он теперь?

— Я же говорю: далеко-далеко.

Оля внимательно, с испугом вглядывается бабушке в глаза.