Семен Журахович - Шрам на сердце

— Вызывай, — слабым голосом сказал Моторнюк.

Жена бросилась к телефону.

Он лежал неподвижно, уже сам испуганный, прислушивался и посматривал на часы.

«Скорая помощь» прибыла через полчаса. Очень бодрая и уверенная в себе доктор пощупала пульс, послушала сердце, измерила давление. Медсестра приготовила шприц.

— Сделаем укольчик, — еще более бодрым голосом сказала врач. — Главное — не волноваться. Немного подскочило давление. Хорошо было бы полежать день-другой.

Она села на краешек стула, и теперь, когда на нее упал свет, можно было увидеть ее смертельно-усталое лицо.

Моторнюк проводил врача сердитым взглядом.

— Укольчик… Вот и вся медицина?

— Успокойся, только успокойся, — умоляла жена.

Он заснул. Ночью ему приснился Нечай, который то и дело повторял: «А вам не приходило на ум, а вам не приходило на ум?..» Потом доктор сама колола ему руку и повторяла голосом жены: «Успокойся!»

Моторнюк проснулся. «Чего он привязался ко мне? Жил — служил». Ему даже понравилось благозвучное: «жил — служил». И все-таки что-то тревожное бередило его душу, о чем-то напоминало.

На другой кровати посапывала во сне жена. Мягкая, теплая, розовая.

Моторнюк понимал, что будить ее бессмысленно. Но разбудил и снова стал жаловаться. Выходило что-то путаное.

Сохраняя сон в полузакрытых веках, она делала вид, что внимательно слушает его.

— Ну хорошо, — мелодично протянула она. — Жил — служил… Ну и прекрасно. Спи. Это тебе что-то примерещилось. Поспишь, и все наладится.

1980

Пер. А. Островского.

Старая Ковалиха сидела на завалинке. Ее сухонькие руки лежали на коленях. Шевелились пальцы. Шевелились запавшие, сморщенные губы.

А на расшатанной, скрипучей табуретке, опершись на сучковатую, видно, самодельную палку, сидел Одарич.

Издалека в тихое предвечерье вплетался рокот мотора. От речки долетал лягушечий хор. Тоже приглушенный, далекий.

«Моторы и лягушки, — усмехнулся Одарич. — А в хате дружное сосуществование сверчка и радиоточки. Один другому не мешает, каждый свое ведет».

Он посмотрел на Ковалиху, и, как не раз с ним бывало в поездках, его охватило чувство щемящей и беспомощной жалости. В самом деле, чем поможешь этой женщине, которая на склоне лет живет одиноко в своей, наверно, столетней хате? Неотвязные воспоминания бредут за ней с утра и до вечера, куда ни ступит нога, и они там. А ночью, когда смолкнет радио, когда угомонится сверчок, воспоминания, верно, начинают говорить живыми голосами, что когда-то звучали в этом доме.

— Ездят люди, — вздохнула Ковалиха. — А всех полномоченных ко мне посылают. А чего… Хата, просторная, я людям рада. Тот из района, тот из области. Один в колхозе что-то мудрит, другой лавку проверяет. Каждый к своему делу приставлен… Даже из Киева этакий с бородой добрался. Целехонький день на речке да у леса малевал. А вечером сел вот тут, закручинился… Тоже, видно, не легкий хлеб. А вы, значит, насчет библиотеки?

— Да, библиотеки, — ответил Одарич. — Надо кое-чем помочь.

— Надо, надо, — утвердительно кивнула головой Ковалиха. — На то человек и жив, чтоб кому-то помогать…

«Какие у нее молодые глаза», — удивился Одарич.

Лицо — печеное яблоко. Из-под косынки выбиваются выцветшие седые пряди. А глаза ясные. Может, не такие голубые, как полвека назад, но и сейчас в них проглядывает небо, пускай и затуманенное.

Мысль его снова вернулась к тому, что удивило в первую минуту, когда подошел к хате. Возле крыльца с его тремя покосившимися, истертыми ступеньками торчали два пня с полметра вышиной. Вокруг них из земли тянулись зеленые отростки.

— Тополя как будто? — спросил Одарич.

— Тополя, — кивнула головой Ковалиха.

— Засохли, что ли?

Старуха не ответила.

Поодаль, за ветвистыми яблонями, подымался новый, незаконченный дом. Два окна зияли пустыми проемами. Крыша была еще лишь наполовину покрыта. Даже сюда долетал смолистый запах свежеоструганных стропил.

Оттуда, из-за яблони, выбежала девочка лет десяти, во весь голос вопя:

— Бабуня, ба-бу-у-ня!

— Чего верещишь?

Девочка увидела постороннего, смутилась и тихо сказала:

— Мама вечерять кличут.

— Уже, — махнула рукой Ковалиха.

Девочка сорвалась с места, крича пронзительным голоском:

— Мама! Бабуся сказали: «Уже»…

— Это внукова. Внук мой вон строится. — И, наперед зная, о чем спросит приезжий, Ковалиха объяснила: — Молодым новое, свое. А я уж тут доживать буду. Сердится внук, «вот, говорит, дострою, а эту разберем». А я тут привыкла. У пеньков.

— А зачем пеньки? — наконец высказал свое удивление Одарич. — Мог бы внук выкорчевать и посадить, чтоб живое дерево…

Ковалиха покачала головой, пошевелила губами и, когда Одарич уже не ждал ответа, заговорила:

— Велел, чтоб так и осталось. С той поры, как срубил, так и торчат. А я возле них третий пенек.

— Кто же срубил?

— Сын. Нет уже его.

Одарич пожал плечами:

— Зачем было рубить?

Ковалиха молчала. Смотрела перед собой, шевелила губами. Может быть, со своей памятью советовалась.

— Зачем? Каждый спрашивает… А зачем все на свете перевернулось?

Подбежал мальчик лет четырех или пяти, запыхавшийся, с ярко-красными, как нарисованными, щечками. Из его круглого ротика вылетало:

— Бабуня… Вечерять… — Мальчик оглянулся на шаги позади себя. — Татка идет.

Подошел мужчина, так, на четвертом десятке, невысокий, худощавый. Внимательно вглядываясь в Одарича, он протянул руку.

— Коваль. Это фамилия, — сказал, сдержанно улыбаясь. — А по специальности тракторист и комбайнер. Идемте к нам в хату, вместе поужинаем.

— Вечерять! — Мальчик подергал старуху за рукав.

— Спасибо. Мы уже поужинали и чаю попили.

— Вот оно что, — разочарованно обронил Коваль.

— Польстилась я на городское, — улыбнулась Ковалиха. — Колбаски отведала. Консервы.

— Что ж это вы так? Всухомятку. А может, маленько и с нами?

— Спасибо. Сыт. Большое спасибо.

— Ну тогда позавтракаем вместе. Завтра я выходной.

— С удовольствием.

— Я вам простокваши на ночь принесу, — сказал Коваль. — Забрал бы вас к себе, так одна комната пока.

— Спасибо. Мне и тут хорошо.

— Пошли, Василек.

Коваль взял малыша за руку. Нахмурившийся мальчик исподлобья глянул на Одарича. Решил, верно, что из-за чужого дяди бабуня не пошла ужинать.

Сумерки сгустились, лягушки изо всех сил старались расколыхать вечернюю тишину. Им издалека отвечал монотонным гудением движок. В одной из хат телевизор в полный голос выкрикнул несколько казенных фраз, но чья-то рука сразу же утихомирила его.

— И внук Василь, и правнук Василь, — сказала Ковалиха, словно удивляясь. — Было ему — это я про старшего Василя, про внука, говорю — лет пять, как вот теперь мало́му… Как раз пять лет было, когда немец тут гоготал. Прямо корчило его, аж за живот хватался. Гогочет и гогочет…