Семен Журахович - Шрам на сердце

Зато кровь они будут гнать вместе. Я научу их дружно работать. Ведь человек и собака всегда живут в дружбе. И кто знает, может быть, это пересаженное сердце будет служить мне еще лучше, чем собственное? С моим у меня столько забот, что иной раз грудь разрывается. Оно со мной воюет, спорит, оно сурово и непримиримо… Черт побери, я устал от него! Дайте мне еще одно сердце — кроткое, покорное, мягкое. Ну хотя бы нашего умного и доброго дворняги Шарика. Кстати, Шарик любит музыку. Положив голову на лапы, он слушает и тихонько скулит: ему приятно. Но такой гадости, какую играют здесь, в ресторане, он, конечно, слушать не станет. Почему люди так легко привыкают к разным эрзацам? Эрзацам музыки, поэзии, правды.

— Ты не слушаешь? — дергает меня за рукав Сергей.

— Почему не слушаю? — говорю я. — Ты хорошо сказал о собачьем сердце.

— Какое сердце? — таращит глаза Сергей. — Что ты выдумываешь? Почему не хочешь поговорить со мной серьезно?

— А разве мы с тобой не говорим серьезно?

— Ты молчишь, и я не знаю, о чем ты думаешь.

— А я, по-твоему, знаю?

Впервые Сергей умолкает.

— Как хорошо, что ты умеешь помолчать. Зачем люди так много говорят?

Сергей смотрит на меня, допивает рюмку. А затем начинается самый неприятный для меня разговор. Он рубит прямо сплеча:

— Ты спас мне жизнь. Разве я могу это забыть?

— Ну и что?

— Как это что? Ты помнишь этот день?

— Их было тысяча с чем-то, тех дней. Ну и что?

В самом деле, их было у меня тысяча с чем-то фронтовых дней. Разве я могу помнить каждый?

Я смотрю на Сергея. Его раскрасневшееся лицо блестит от пота. Глубокие борозды прорезали лоб и щеки. На голове теперь уже не кудри, а редкие, полуседые пряди. И цвет глаз изменился. Голубизна их поблекла, стала водянистой. А как выгляжу сейчас я? Посмотреть бы на себя сторонним глазом. А может быть, лучше не надо? Тогда мы были молоды. Большинство из нас и остались молодыми. Ваня Прокопчук, Юра Земляной… Всех не перечислишь. Им так навсегда и осталось по двадцать пять лет. Они не поседеют.

— Но тот день ты, Федя, должен помнить, — твердит свое Сергей.

— Чепуха, — отвечаю ему. — К чему держать все в голове?

Я доливаю его рюмку. Пускай выпьет. И помолчит. Почему люди так любят предаваться воспоминаниям? Это пустыня, где легко заблудиться. Я ни о чем не хочу вспоминать. Тот ли день, другой ли, какая разница? Их у меня было тысяча с гаком. Если уж стану вспоминать, так что-нибудь смешное. На войне тоже смеялись, еще как смеялись! В каждой роте был свой Вася Теркин, всегда имевший наготове острое словцо и соленую шутку.

— Помнишь?.. — Сергей снова дергает меня за рукав.

Я не сплю, не надо меня будить. Ну ладно, было такое дело. Я спас ему жизнь. Подумаешь, диво дивное. Не я, так кто-нибудь другой тащил бы его на плащ-палатке, и отдал бы свои рукавицы, и сделал бы все что нужно. Какого же черта вспоминать?

Поворачиваю голову в ту сторону, откуда грохочет музыка. Растрепанный длиннорукий пианист выбивает на клавишах чечетку. Разве это музыкант? Деревяшка… Послушайте, замолчите вы все. Прошу вас. И пускай кто-нибудь тихо-тихо сыграет полонез Огинского. Та-а-ам-тара-ти-ра-там-тара-там…

Сергей опять что-то говорит. Кто его тянет за язык? Но теперь это уже не важно. Может говорить что угодно и сколько угодно. После того как он сказал Марии про мои пальцы, все пошло кувырком, и он теперь может болтать сколько хочет.

Раньше было хорошо. Он приезжал на праздники, раз или два в год, и все были ему рады. Особенно Мария и Оля. Ладно, Олю исключим. Она и теперь ничего не знает. У нее школа, кружки, музыка, а может быть, и мальчик. Ведь годы идут! На Сергея она смотрела восторженными глазами. Вот этого дядю, раненного, залитого кровью, ее отец вынес с поля боя. «Вокруг градом сыплются бомбы, гранаты, мины, а ты идешь не сгибаясь, высоко подняв его на руках!.. Ну чего ты смеешься, папа, чего ты смеешься?»

И Мария смеялась, хотя она тоже представляла себе войну немножко по-детски, правда, не так, как Оля. Мария радушно принимала Сергея, ее забавляла его преданность моей особе, его неловко и напыщенно выражаемая благодарность. Да еще простодушные мудрствования на тему, как надо жить. «Почему ты не умеешь жить?» — спрашивал меня Сергей. «А ты умеешь?» — «Умею!»

Мария улыбалась.

Сергей снова и снова возвращался к надоевшей фронтовой истории. Но я толкал его ногой и круто обрывал. Мария улыбалась. А когда Сергей уходил, она говорила: «Все это хорошо, дорогой мой, но почему твой Сергей такой сытый и довольный? Кроме как покушать да выпить есть у него что-нибудь за душой?» Я начинал защищать его. Мария улыбалась.

Однажды Сергей приехал, когда меня не было дома. И тогда он сдуру рассказал эту историю до конца. Об отнятых пальцах. Ведь у меня осталось только два пальца на левой руке — большой и указательный. Можно держать карандаш, ложку. Можно поднести чарку ко рту. Что еще человеку надо? Ах, музыка!.. Да, на клавишах не разгуляешься. Может быть, слышали: есть на свете такая прекрасная страна — музыка? Ну и что же?.. Ведь живут миллиарды людей, никогда не бывших в Венеции и на чудесном острове Капри. Я видел, как хирург выкинул их в ведро, мои тонкие, длинные, нервные пальцы. И прекрасная страна исчезла как мираж.

Собственно, когда я вытащил Сергея из той низинки, где его сбило с ног осколками мины, пальцы у меня были еще живы и здоровы. Хотя я и отдал ему свои рукавицы. Я тащил и тащил его, обливаясь потом, а стоял лютый мороз. Я тащил, пока нас не заметили ребята, пока не подошел командир роты, пока — это было уже за леском — неизвестно откуда не появился грузовичок. Командир роты приказал санинструктору отвезти Сергея в медсанбат. Его посадили в кабину, санинструктор Лида села с краешку и крепко обхватила его за плечи. Но Сергей стал вырываться, стонать, хрипеть: «Федя, не бросай меня, я без тебя пропаду». Так же точно он кричал и в низинке, хотя я и не думал его бросать. «Федя, — задыхался он, — я погибну». Лида еле удерживала его. А он дрожал, молил: «Федя…» Тогда командир роты сердито бросил: «Ну ладно, поезжай и ты. Только сразу же назад!» Я полез в кузов. Был лютый мороз. Я вцепился онемевшими пальцами в край кабины, где стонал Сергей. Мне казалось, что ему от этого будет легче. Потом я пешком возвращался в роту. Свои рукавицы я не взял, хотя Сергею в медсанбате, да и в кабине, они тоже ни к чему. Мне неловко было сказать санитарам, что это мои рукавицы. Стоял январь сорок пятого года. От Вислы дул ледяной ветер. Я не чувствовал ни рук, ни ног. И не помню, как дошел. Кто-то растирал меня снегом. А потом хирург…

Разве женам рассказывают о таких вещах? Десятки раз я вовремя обрывал воспоминания Сергея. И надо же было, чтобы в тот вечер я не был дома! Когда я вернулся, Сергей уже молчал. Наговорил двенадцать бочек и умолк. Молчала и Мария. Я никогда не видел ее такой мертвенно-бледной. От ее потерянного взгляда у меня сжалось сердце. Казалось, она сейчас закричит. Но она молчала. И это было еще хуже. Посмотрела на меня и вышла из комнаты.