Владимир Ерёменко - Поколение

— Ну давай, рассказывай, молодой папаша. Ездил? Видел? — Буров провел Степана к журнальному столику в углу большого кабинета и, усадив друга в низкое кресло, сам грузно опустился в другое. — Давай пяток минут передохнем…

Неожиданно что-то вспомнив, Михаил встал и прошел в другой конец кабинета, где в стене, сбоку от его большого письменного стола, вдруг обнаружилась дверь. Он скрылся за нею и через минуту появился с темной пузатой бутылкой коньяка и двумя низкими закругленными рюмками.

— Давай по одной перед ужином. Аперитив маленький…

Пахомов ухмыльнулся и покачал головой.

— Ишь ты. И слова и коньяк иностранные.

— Знай наших, — насмешливо подхватил Буров и тут же серьезно добавил: — У Хаммера действительно хорошо. Увидишь. Мы там французских фирмачей принимали. Сделано все современно и достойно. На уровне.

Он разлил коньяк, пододвинул рюмку Степану и, чуть прикрыв усталые и грустные глаза, прошептал:

— Чего грустный? Ну давай, старина, за нас. — С наслаждением задержав влагу во рту, Буров сделал глоток и тепло смотрел на друга. — Очень я рад тебе, Степан, рассказывай, рассказывай. Не тяни. Худое что случилось?

— Да нет. — Пахомов почувствовал, что досада на Бурова за его необдуманную телеграмму у него прошла. «Ну, что ты с него возьмешь? Он такой, как медведь на пасеке», — подумал Пахомов. А Бурову сказал:

— Худа без добра не бывает. Вот вернулся домой и рад.

— Брось темнить, — прервал его Буров. — С Дашей виделся?

— Виделся.

— Ну и что?

— А ничего. Жива, здорова…

— А дочка?

— Тоже… Ты вот что мне, Миша, скажи: какой у тебя разговор с Дашей был? Что она тебе говорила?

Буров достал платок, вытер глаза и ответил:

— А ничего. Она приехала от тебя. Ты нас знакомил. Помнишь хоть это?

— Ну? — нетерпеливо отозвался Степан.

— Приехала от тебя рожать.

— Да рассказывай, что она тебе говорила? — сердито выкрикнул Пахомов.

— А черт его знает, что она говорила. Ну страхи у нее женские, сомнения, как это у них бывает. А что ты так допытываешься? Что-нибудь случилось?

— Недоразумение у нас с нею одно вышло.

— Ты что-то от меня скрываешь? — настороженно, с тревогой в голосе спросил Буров. — Ребенок не твой, что ли?

— Нет, тут все в порядке, — твердо ответил Степан. — И я удочеряю… Но Даша, она, видно, замуж за меня собралась…

— Иногда они думают об этом, — попытался шутить Михаил. — Если рожают.

— А я, видишь ли, закоренелый холостяк и дорожу своей свободой.

— Не в свободе дело. Зачем она таким, как мы? Не прихватила тебя эта пигалица. Вот и все. А насильно мил не будешь. Да и дистанция меж вами… Я это видел, еще тогда.

— Ладно! — попытался оборвать этот неприятный для него разговор Пахомов.

— Дело сделано. Пусть растет человек. Назвали?

— Нет, я предложил Леной…

— Напрасно… Даша же может узнать о Елене Сергеевне… — И после долгой паузы спросил: — Ты лучше расскажи, как там дела на твоем Севере. Я ведь тоже после той поездки заболел им. Хоть и не видел северного сияния. Мечтаю еще как-нибудь вырваться. — Буров грустно обвел взглядом свой огромный кабинет, шеренгу окон, за которыми шумела Москва, и неуверенно добавил: — Обязательно вырвусь. Вот только выберусь из этого закрута и слетаю. Но теперь уже туда… К океану. Ведь там мы нашу «Малютку» к делу приспосабливаем.

— Да-а, — протянул Пахомов. — Нефть и весь газ потихоньку туда перемещаются. Сползают и геологи-разведчики и добытчики к океану. Так что твой Димка сразу правильное направление определил, когда подался на Ямал. Теперь и он там.

— Ну, а как он? — даже привстал с кресла Буров. — Как? Ведь к нему Римма поехала.

— Я знаю, — улыбнулся Степан. — Героическая девица. За Димкой в огонь и воду…

— За них обоих хочу сказать тебе, Степан, огромное спасибо.

— Брось.

— Нет, помолчи, — перебил Буров. — Ты не знаешь, что для него и нас сделал. Мы ведь думали, потеряли парня. Да он и сам…

— Пока человек живой, он не потерян. Ветер гасит спички и раздувает костер, так говорят на Востоке, — тихо промолвил Пахомов.

— Ты это к чему? — насторожился Буров.

— Я о твоем Димке думаю. Знаешь, значительно только то, что ты сделал в молодости. Оно же больше всего и имеет смысл в жизни. Так же, как характер человека закладывается в детстве, так и все земные его дела определяются в молодости. Димку еще где-то в детстве обожгли. Не обязательно вы, не обязательно в семье. Я не знаю, каким он рос.

— Анархистом, — выпалил Буров. — Все ниспровергал, а я потворствовал. Стася держал, а его упустил. Боялся нежную душу поранить.

— Да нет, тут не ты, — продолжал размышлять Пахомов. — Тут он сам. Я помню его подростком. Кажется, в восьмом он учился. Я тогда приехал к вам, и он мне, знаешь, как-то сразу показался не вашим, не буровским. И я, грешным делом, подумал… Ты не обижайся, я еще тогда подумал. Вы парня сломаете. Ничего, конечно, вам не сказал. А вот здесь у меня запеклось. — Пахомов потянулся руками к горлу. — Знаешь, уж очень он не ваш.

— Брось, — прервал друга Михаил. — Это в тебе писатель говорит. Ты выдумываешь людей. Тут все проще. Упустили мы его. За Стасем следили. Сами помоложе были. Первый сын. Весь пыл воспитания на него. А этот — повторение пройденного. И потом… у нее работа, у меня — выше головы. «Стась, отведи в садик, Стась, приведи, Стась, возьми с продленки в школе». Наш быт проклятый…

— Конечно, и он тоже. Но я, когда сказал про спичку и костер, думал о другом. Хорошо, что такое случилось с Димкой. И хорошо, что в молодости. Все большое и важное надо делать, когда в тебе и силы есть и энергия заблуждения не иссякла!

— Как ты говоришь? — переспросил Буров. — «Энергия заблуждения»?

— Это не я. Это Толстой говорит, — ответил Пахомов. — И чем она больше, тем крепче человек. Особенно это имеет смысл в молодости. Когда в тебе и ум гибкий и чувства еще свежи. И не заизвестковались они пошлостью жизни. Все надо тогда…

Буров рванулся было что-то возразить, но Пахомов остановил его.

— Да, тогда. Молодое вино должно перебродить. А если не перебродит, так и будет кислятина. И чем сильнее оно бродит, тем лучше бывает вино. Мне нравится твой Димка, ему трудно в молодости, и, если он переболеет корями и ветрянками нашего сумасшедшего века, добрый мужик из него получится. Шлак выгорит, останется металл. Он сильный парень. Такие, если не ломаются в молодости, звенят всю жизнь серебряным звоном. На них потом земля держится.

— Не зна-а-а-ю, — поежившись, протянул Буров. — Может, и есть в твоих словах правда. Но я боюсь… Слишком красиво говоришь. Ты только не обижайся, — взглянув на помрачневшего Пахомова, продолжал он. — У меня аллергия на них. Когда красиво говорят, часто бывает неправдой. А насчет того, что все большое надо начинать в молодости, и про «энергию заблуждения» очень правильно сказал. Хоть и не ты, а Толстой. Действительно, вслед за молодостью приходит такое время, когда многое уже нельзя исправить. Вырастет то, что ты посеял. Пересеивать поздно. А если и пересеешь, то или не взойдет, а коли взойдет — так не вызреет. Не успеет. Тьфу, леший, меня тоже потянуло говорить красиво.