Владимир Ерёменко - Поколение

— Ну тогда сыграй что-нибудь солнечное.

— Нет, свое я не буду играть, у меня все еще в работе, — Вита присела к пианино и на мгновение замерла, бросив вниз руки. — Я Петра Ильича вам сыграю.

Легкие и сильные руки Виты, взметнувшись, резко ударили по клавишам и высекли мощные раскатные аккорды Первого концерта Чайковского.

Степан и не догадывался, что на его пианино можно так играть. Все замерли, Игорь застыл, держа в руках раскрытый альбом, его отец подался вперед, будто плыл в рассыпающихся и все поглощавших звуках.

«Какая же могучая и неистовая сила в этом концерте! — думал Пахомов. — И откуда взял эти мелодии композитор?»

— Молодец, Вита. Молодчина… — шептали его губы. — Ах, какая молодчина и умница…

Вита с силой опустила руки на клавиши и на мощном, яростном аккорде закончила играть. Пахомов почувствовал, что его словно накрыла влажная тишина. Он подумал об этом эпитете — «влажный», понимая, что он неточен. Влажной тишины не бывает. Тишина может быть удручающая, напряженная, тягучая, наконец, тягостная, могильная, но влажная или сухая… вряд ли. А почему бы и нет? Музыкальная буря стихла, и он теперь слышит влажную тишину.

Степан оторвался от своих мыслей, оглядел гостей. Все сидели неподвижно. Вита прошла к дивану, опустилась, подложив под локоть подушку, откинулась на спинку с полузакрытыми глазами. Пахомов подсел к ней и прошептал:

— Ты, Вита, прелесть… У тебя все будет хорошо. Ты смелая…

Она открыла глаза и благодарно посмотрела на Пахомова.

— Спасибо, Степан Петрович. Вы самый мой преданный почитатель… Вот Стася бы заставить поверить в меня. Он, кроме своих лучей, ничего не видит.

— Жена, которая ревнует мужа к солнцу, — счастливая женщина. И я тебе не желаю иных терзаний.

— Я о другом, Степан Петрович. Нельзя же только о себе и о своей работе… Есть же и рядом с тобою люди. Я понимаю: ему нужно было проявить себя. Новое дело. Диссертация… Наконец, он должен обязательно отработать три года после распределения. Видите ли, он слишком совестливый… Но теперь? — С глазами, полными слез, она вопрошающе смотрела на Пахомова, будто ища у него защиты. — Надо же и обо мне подумать. Я тоже зачем-то училась, зачем-то живу?

— Ты женщина, — мягко дотронулся до ее руки Пахомов. — Скоро станешь матерью, и у тебя будут другие заботы.

— Вы понимаете, — продолжала Вита, — его зовет в Москву сам Марцевич, в свой институт. И я не могу там больше. Здесь моя жизнь. Здесь театры, концерты, а там я задыхаюсь…

— Здесь мама, большая квартира, — в тон ей иронически сказал Пахомов, — здесь столица.

— Да, Москва! — повысила голос Вита. — Я родилась, выросла в этом городе. И я не знаю, за какие грехи меня сослали в Сибирь.

— За любовь к Стасю, — улыбнулся Пахомов.

— А я не выходила замуж за декабриста.

— Милая Вита, у тебя пока нет своего большого дела. Появится оно, и с ним можно будет жить везде. И в Москве и в Чухломе, хотя в Москве, наверное, и лучше. Двое — это еще не семья, а пока сведенные под одну крышу два эгоиста. Появится третий, и от вашего эгоизма не останется и следа. Наберись терпения и подожди.

— Нет! — жестко сказала Вита и сердито посмотрела на мужа. — Теперь пусть он ждет. Я остаюсь у мамы. Здесь буду рожать. Не бросит же он нас двоих?

— Не бросит, не бросит, — весело подтвердил Пахомов. — Никуда он от вас не денется, так же, как и вы от него. В твоем бунте, Вита, ничего нового. Через него проходят все молодые семьи. Только контролировать себя надо. Когда-то очень давно… — Он немного помолчал, затем продолжил: — Когда-то давно два человека не смогли контролировать свои поступки и не прошли через эту банальную ситуацию…

Пахомов поднялся и направился к журнальному столику, возле которого в креслах сидели Николай Михеев и Стась Буров. Алексей и Игорь стояли у полок с книгами и рассматривали коллекцию статуэток из камня, дерева и папье-маше, которую Степан собирал уже несколько лет.

Стась расспрашивал Михеева о своей матери.

— Да живет она ничего, — излишне бодро отвечал тот. — Скучно ей, конечно, без вас. Но ведь там все ее друзья. Она всех знает, и все ее…

— Мы поедем с Витой, — будто оправдывался Стась. — У нас уже и билеты есть…

Видя, что гости увлечены беседой, Пахомов, чтобы не мешать им, пошел на кухню.

Как только он остался один, мысли, которые не отпускали Пахомова всю эту неделю, вновь овладели им. Он думал о романе и, может быть, впервые так ясно ощутил, что он его напишет. И это будет лучшая его книга. Она обязательно добавит свое к уже существующему миру литературы. И хватит ему терзаться, писатель он или не писатель. Не может быть много истинных писателей так же, как не может быть много философов. Существуют философские факультеты в университетах. Там учат людей философии, и они нужны обществу. Но когда кто-то из них называет себя философом, у серьезного человека это вызывает улыбку. Истинных философов один-два на столетия: Платон, Сократ, Сенека, Вольтер, Маркс, Ленин…

Истинных писателей тоже единицы: Гомер, Данте, Шекспир, Бальзак, Пушкин, Толстой… Но роман задуман по высокой мере. И он, Пахомов, не может отступить. Остается одно — работать, пока его тянет к столу, работать, пока в нем горит огонь. У него просто нет другого выхода. Он или умрет, или сдвинет эту гору. Всю жизнь Степан борется с собою и знает, что единственная победа, достойная человека, — это победа над собою. Победа над другими — обязательно чье-то унижение…

В кухню вошла Вита.

— Позвали гостей, а сами в одиночку отдыхаете?

— Нет, смущенно улыбнулся Пахомов. — Пытаюсь развеселить себя мыслями о работе.

— Я слышала, один иностранец говорил о нас, русских, что мы на работе говорим о футболе, а дома — о работе.

— Тот иностранец — буржуазный клеветник.

— Что-то вы, Степан Петрович, невеселы сегодня?

— Твой вздыхатель Алешка, видимо, ответил бы стихами. Кто постоянно весел, тот постоянно глуп.

— Нет, Алешка бы придумал что-нибудь пооригинальнее. Он там бедного Игоря заговорил. У того искры восторга из глаз сыплются. — И вдруг без всякого перехода спросила: — А мы песни сегодня будем петь? Меня народ за вами послал.

— Будем, милая Вита, будем! — сказал Пахомов. — Идем к народу и призовем его к порядку.

А через минуту хозяин стоял за столом с фужером вина и провозглашал тост за Виту и в ее лице за всех прекрасных женщин.

— Берегите матерей, жен, невест, — говорил Пахомов. — Они начало всему. Они дают нам жизнь…

— Они же и отнимают ее у нас, — шутливо выкрикнул Алексей.

— Нет! — продолжал Пахомов. — Лишаем жизни мы себя сами, а женщины одаривают ею. За Виту! За женщин!

Стась поднялся и первый подошел к жене.

— Вот видишь, дорогой мой ученый, — грустно посмотрела в глаза мужу Вита. — Береги свою жену. Космические лучи всегда будут, а меня может и не быть.