Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

«Воздух! Ложись! — весело крикнул Аркадий — Норови упасть в воронку! Два раза пчела не жалит, два раза в одно место бомба не падает».

…И началось. Мгновенная яростная канонада обрушилась на стан. Рыбаки попрятались в лодки. В угрюмо-темной туче сверкало и вспыхивало, и, что редко случается, происходила эта вакханалия в полном безветрии.

«Во дает! Спаси и помилуй. Сейчас бомбежка кончится, ливнем прошьет…»

Но ливня не случилось. Туча сползла в сторону, и было отчетливо видно, как из хвоста ее тянулись космы дождя. Но земли они не достигали. Это был слепой дождь. В сухом и тяжелом воздухе капли испарялись на лету. Ощущать и видеть это было странно и тяжко. Будто и река, и стан, и все было накрыто стеклянным колпаком. Потом хлестанул ветер. Мы спрятались в лодку, опустили над собой закрой и лежали в полной темноте, как в гробу. «Вот погода, а? Помрешь и не воскреснешь. Это все за грехи наши… А как нас поминать будут?»

— Один-то раз меня уж поминали. Было дело. Жалостливо, скажу тебе, у самого себя на поминках быть. Послушаешь, как о тебе люди говорят, и полюбишь сам себя пуще, чем живого. Хоть на памятник просись, чтобы, значит, стоял ты весь чугунный, а то и бронзовый.

Нагляделся я на эти памятники: «В Германии, в Германии — в проклятой стороне…» Много их там. Один сидит пригорюнившись — мыслит, стало быть. Другой в небо пальцем тычет, а палец отшибленный. А то есть которые на конях. А чо? У меня Муха кобылка игривая была, ежели бы ножку повыше подняла, сошла бы и на памятник…

А дело как было? Я в госпитале более двух месяцев обитал. Уж и рана зажила, и мосол сростался, а меня притормозили. Приставили хирургам помогать. Ну, не как санинструктор, конечно, санбоец — мое звание было.

Ох, и нагляделся я. До чего же человек живущой? Сразу его никакой медициной не изведешь. Слаба еще медицина. Иного привезут, лежит, как кукла. Весь в бинтах. Не поймешь, где он спереди, а где сзади. Размотают хирурги и отшарахнутся: одного глаза нет, другой еле смотрит. И не об жизни он просит — о смерти умоляет. Тогда засучай рукава, бери пилы и топоры. Руби, пили: чего бог на весь век человеку отжаловал, половину в таз выкинут. Он и бог-то не дурак: всего нам с запасом дал.

Месяц прошел, а солдатик этот, всем на удивление, выжил. Одним-единственным глазом подмигивает, закурить просит. Еще неделька прошла, он уж в деревню, жене Фросе, письмо пишет, а там, глядишь, и за городской санитаркой увивается. А другого привезут — богатырь богатырем! Такому в цирке на ковре гирями лукать, и дырки в нем не найдешь, а у него, у бедолаги, глаза, как у снулого судака. Считай, тама… Переглянутся возле него хирурги — и пошли, руки за спину заложив. Где жизнь, где смерть — кто знает?

Один у нас лежал веселый лейтенант. Ваня-взводный. Было ему прозвище «Вдоль и поперек». Почему? Его в первый раз пуля в щеку поцеловала. «Ура! За мной!» Она его и щелкнула. Зубы навылет, язык целый. Полежал он в санбате, молочка попил — айда на комиссию. Ура кричать может? Пиши в строевую — война не кончилась. Опять воюет лейтенант. Все как надо, парень не робкого десятка. А на Курской дуге ему осколком прямо в лоб угодило. Видать, осколок на излете был: каску пробил, кость не осилил. Кожу на лбу до уха пропахал. Тут уж его в госпиталь. Контузия. Опять лежит, опять комиссия. Паморки не отбило? Воюй дальше!

Одного привезли с разрывной пулей в плече. Доставать стали, она и взорвись. Хирургу палец оторвало, а тому, сердешному, хоть бы хны.

А видал ли ты, как ноги пилят? Кто пилит, с него пот градом сыплется, с дровами меньше употеешь. Да, нагляделся я на том, медицинском, фронте…

А сам-то я уже на поправку шел. В самоволки начал похаживать. Каюсь — было дело. Как-то на рассвете являюсь, на моей койке лежит какой-то свеженький. Только привезли. Теплый. Хрипит и булькает… Ну, не за ноги же его с моего насиженного места тащить? Ушел я в каптерку и на шинелях спать завалился, а дрыхнуть я был здоров. Просыпаюсь, слышу, санитарки за переборкой болтают: «Господи, какой был мужик здоровый, и на тебе. Кто бы подумал? Эх, Аркадий Аркадьевич, Аркаша…»

А одна кучерявая, та ажник всхлипывает: «Я, — говорит, — когда его документы главврачу сдавала, то посмотрела в красноармейскую книжку — не женатый. А я ему третьего дня по роже дала. Дура я, дура…»

А пожилая посудомойщица говорит: «Прямая дура! Меня бы он погладил… Такому мужику цены нет. Весь при фигуре, все детали целые, опять же обходительный, работящий. Его все врачи уважали. Хирург даже ноги с ним на переменку пилил… Жаль, бабы, Ракина. А с чего помер-то?»

«А еще чего в книжке сказано?»

«А то и сказано, что он родом с Каспия. Рыбак. Из села. А сельские люди — они обстоятельные, степенные. Не то что городские, за любой юбкой не погонятся… А я не шутейно, всерьез, по щеке, из всей силы… Он, бедный, только глаза опустил: «Напрасную вы мне, — говорит, — Таечка, обиду нанесли…»

А тут еще один голос вмешался, это сестра подошла: «Ой, девочки, главный врач вне себя. На палатного ногами топал. Коновалом его обозвал. «Вы, — кричит, — за смерть Ракина перед трибуналом ответите. С такими врачами мы не только с ранением в бедро бойцов терять будем, но и от прыщей они у нас вянуть начнут».

А судомойка свое выпытывает, чего еще в моей книжке сказано?

Тут я цоп сам себя за карман — при мне красноармейская книжка. Развернул: сержант Бударин Павел Федорович… Мать честная, это я чужой халат одел… Значит, тот, новенький, концы отдал, а за него мои документы сдали. Спаси и помилуй. А когда тебя простынкой накроют и ногами вперед понесут из палаты — все одинаковые. Только и выпирают из-под простыни нос и ступни. Разбирайся, кто там санбоец, а кто товарищ полковник.

Тогда так. Смекаю: надо дело исправлять. А самого меня любопытство раздирает: чего еще про меня скажут? Кудрявенькая говорит: «Давайте главврача попросим, чтобы Ракина в общую могилу не клали. Все-таки он наш был, как медперсонал? И помянуть бы надо?»

Помянули… Сам главврач врывается, как заорет: «Это что за военсовет? Распоясались! В палатах курят, в коридорах грязь, на кухне мухи, на мухах микробы, на микробах болезни… Смирно! Разойдись!»

Бабы враз разлетелись, как брызги по воде. Главный дверь в каптерку дерг… Спаси и помилуй: я как я. Стою одной ногой по стойке смирно, той, которая в сапоге, а на другой шлепанец. Одной рукой «руки по швам» делаю, другой ширинку застегаю. На морде пуговица от шинели отпечаталась. Как медаль. И ободочек и звезда — все на месте.

«Здрасьте, Петр Петрович!..»

«Как? Как так? Вы Ракин?»

«Не как так, а так как я есть Ракин, то и разрешите доложить…»

«Вон отсюда! В покойницкую! Там твое место!»

«Разрешите…»