Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Меня отец спрашивает: «Как, Аркадий, не забоишься с дядей Иваном на весеннюю путину идти?» Я отвечаю: «Нет. Гоже. Давай — бери».

Весну отработали — все планы наши! Премия-надбавка, тра-та-та, и я тоже передовой ловец, молодая смена, отцы и дети, победитель соревнования…

Дядя Иван меня хвалит, отец с дедом подсмеиваются, мать жалеет, друзья завидуют. А какой там хрен победитель? Сопляк сопляком, мне тогда семнадцатый год шел.

Осенью опять с ним выхожу. Шторма привязались. У ставников невода трещат, они чинят — море ломит. У нас тоже не лучше. За унесенные сетки больше платим, чем за рыбу получаем. Эдак с месяц промаялись. Он говорит: «Кончай, мужики, соревнование, пора работать. А это мартышкин труд, топчемся на месте. Завтра пойдем на риск. Сейчас вся рыба на глуби».

Понять это нетрудно: когда шторма подолгу с норда бьют, вся рыба за свал глубин уходит. На меляках харч ей лучше, но беспокойно. Воду замутит, взбултыхает, не жизнь — лихоманка и ловцам и рыбе.

Ладно. Ушли за свал. Да, правильно, где сажени четыре глуби, там и свал. Дальше еще глубже. Сажень-то — мера условная, их много было: речная сажень, морская, косая, печатная… Я слыхал даже, будто и «сажень без чести» была. Нашу морскую равняй с казенной — это три аршина с лишками или чуть более двух метров.

За свалом шестами дна не достанешь. Там по десять — двадцать и более метров. Здесь и волна другая, и вода. Вода вся соленая, а волна не лихоманит, а бьет, и силы у нее побольше.

А сетная стойка — ты их застал — она чуть более реюшки, трое команда: лоцман, Севостьян Макеев — старик, я — мальчишка. И заловили мы богатый косяк воблы. Полны залились. А сдавать надо на шаланду [3] Шаланда — здесь морской плавзавод. , это бежать под парусом далеко. Спротив ветра. Трудно. Но Иван Иванович из моряков моряк. Ветер из паруса не упустит. И меня учил.

Гоже. Раз сдали, другой, третий раз собрались, нас упреждают: «Смотрите, колдун [4] Колдун — барометр. низко упал. Беды бы не было. И метеосводку привезли — плохая…» Тогда радио-то у нас не было. Метеосводки и на завод раз в месяц привозили, с сухарями вместе. А Лихобабин смеется. «Вашу метеостерву прочитаешь, в баню забоишься идти…»

Ушли. Сетки выбили. Ночь. Ветер слег, свалился. Севостьян кряхтит: «Не к добру, Ванюша, не к добру ветер стих. Надо бы, с богом помолясь, убегать с глуби. А?»

Ну, не сетки же бросать? Засветает, поднимем их — и айда.

И засветила! Еще заметно, как обухом ударила. Низкая моряна. Такой я еще не знавал. Погибель. Щеки к зубам прижимает, морду брызгами как песком сечет, ни вздохнуть, ни крикнуть. А что она, стойка? Лодка, большая, морская, но лодка.

Как она нас хлестала, гнула? Спаси и помилуй. Второй якорь выложили, а нас тащит. Якорь за грунт не держится, срывает, несет. Фонарь «летучую мышь» задуло на мачте. Огня не держим. Где море, где берег, где небо, где мы сами — мрак! Только над головой сияют чистые, умытые звезды. У нас ни карты, ни компаса нет.

Вот мне в те поры сказал бы кто-нибудь про меня: ты, мол, радиопеленгатор. Я бы подумал, что меня облаяли. Тогда и слов-то таких не было, не родились еще.

Дядя Иван ободряет: «Ничего, ребятки, нас к берегу сносит, не в море…» А он был хороший ходок по звездам. Ему компаса не надо. На небе все написано. Навечно. Это мы на земле переписываем, переиначиваем: нынче черное, завтра белым назовут. А на небе там все раз и навсегда написано.

Плохо. Дрейфуем. Терпим. Светает. И тут моряна еще прибавила. В составном звене якорная цепь лопнула, будто она стеклянная, а не железная. Совсем плохо. Все спасение в последнем якоре: он по грунту ползет, стойка носом к волне держится, отыгрывается. Оборвется последняя цепь, начнет нас крутить, молотить… Повернет к волне лагом — хана.

Старик мне шепчет: «Аркаша, надо рубахи чистые надевать, как, значит, и принято по горькому нашему морскому закону. Поймают нас, выловят, скажут: завет сдержали. Земле придадут. Надо, Аркаша, пора…»

Иван Андреевич догадался, чего он шепчет, как заорет: «Ты, старый рак, чего накликаешь? Ты чего мальчишке бормочешь? А ну, пошли все к чертям наверх. Парус ставить нельзя, мачту сломит. Лючину поднимем, книзу мачты укрепим и полетим за крачками [5] Крачка — вид чайки. следом. Они дорогу знают».

А уж светло стало. Восход кровяный, а горизонта не видать — ад кромешный. На ногах стоять трудно, скользко, ветер сшибает. Волна все у нас истерзала, унесла, всю палубу промыла, сети сорвало и угнало. Ладно. Не до сеток.

Лючину к мачте привязали. Теперь задача: поднять якорь и без паруса поворот оверштаг [6] Оверштаг — полный поворот на 180 градусов. сделать. Не оправишься, будет тебе не оверштаг, а оверкиль [7] Оверкиль — опрокидывание судна. — враз вверх дном опрокинет.

Корячимся мы с дедом, стоя на коленях, якорь тащим. Иван Андреевич у рулевого правила стоит. Молод я был, а помню: бороду набок сдуло, уперся, стоит наш лоцман, плечом ветер режет. Красивый, черт! Злой, отчаянный! У меня, как у зайчишки, сердце стучит, а он стоит. Кряж!

Якорь тяжел, плохо, но идет. Выдираем. Либо жилы лопнут, либо цепь. Жилы крепче. Подняли. Меня в спину чем-то хряп! Я с ног долой. Потом понял: это осетра волной выкинуло. Раза два он на стойке махальником перекрестился, следующей волной опять в море его сбросило. Гоже. Ну, а после оборота стойка пошла ровно. Правильный был у лоцмана расчет. Не плывем — летим. Вскоре и нашу шаланду увидели — шары на ней висят, о шторме упреждают. Лихобабин кричит: «На шаланду, мужики, не пойдем. Там баня плохая. Дома попаримся…»

Вот таков он был. В реку вошли, ветер затихать стал. Лоцман мне говорит: «Аркадий, скажи бабке-владычице спасибо. Это она тебя у Николая-угодника отмолила. За нас она креститься не станет — грешны. Отцу и деду скажу про тебя самолично — моряка поставили! Спасибо! А теперь, ребятки, все идите по домам. Господь вам в помощь. А я домой не пойду. Беды в дом зазывать не стану — моя примета такая. После шторма пойду-ка я к той, которая меня ждала, но не выла-плакала, а на людях виду не казала, инако говоря: к святу идяху христе веселыми ногами…»

На другой день с утра лежит наш лоцман у чужого крыльца. Чем сшибло? Погоды тихие? Ни ветра, ни шторма? Лежит мертвый, а сам бормочет: «Пить — дом не купить. И не пить — дом не купить. Так лучше пить и дом не купить, чем не пить и дом не купить».

Эх, дядя Ваня, Иван Андреевич… Ладно. Пьяный проспится — дурак никогда. Подлец тем более.

Август в том году выдался жаркий. Зной мучил землю. Дождей все лето не выпадало. Ночи были невыносимо душными. Спали мы с Аркадием под пологом. Комара было столько, что ночи казались звенящими. И как-то к вечеру дошел до нас первый раскат далекого грома. Потом сухо и резко ударило прямо над головой.