Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

И тут он на другой бок накренился. Но опять вырулил. Нашелся. «Мы, — говорит, — учтем вашу бесценно полезную критику и примем меры. Через триста миллионов лет белуги будет еще больше. А теперь по просьбе и поручению рыбаков бригада Гарьянова, моего лучшего друга, преподносим вам эту белугу в дар от каспийских умельцев».

Делегация в ладошки похлопала. Опять профессор выступает: «Спасибо, товарищи! Мы тоже в долгу не останемся. Мы решили ваш дар выпустить обратно в воду. Пусть плывет и дает потомство. Наукой твердо установлено, что естественное воспроизводство надежнее искусственного».

Вот так дело было. Это я тебе доподлинно говорю. Сам тому свидетель. А незабвенного Василия Васильевича вскоре с работы опять поперли. И поделом. Сорняк полоть надо. Была бы моя воля, я бы ему, радетелю, как кобыле, тавро поставил. Да не на крупе, на лбу! И пониже, пониже — чтобы шляпой не прикрыл.

Более ста тридцати рек впадает в Каспий. С половиной их я знаком лично: побывал, повидал, послушал, как они журчат и плещутся. А взялся как-то их все перечислить, с десяток по пальцам перебрал и забуксовал — стал повторяться. Плохо мы знаем землю и моря, у которых живем. Начал снова считать: Волга, Урал, Терек, Сулак… Кура. Стоп! Только между Сулаком и Самуром около сорока речушек. Не все они и на карты-то занесены: Чиркей, Манасозень, Шураозень, нет, Шура уже до моря не добегает, теряется в прибрежных песках. Дальше: Инчхеозень, Кулачай, Рубас…

Считай не считай, а все они несут воды в море меньше, чем одна Волга. Истина не из новых. Посетовал я как-то Аркадию, вот, мол, память, сдавать стала.

Он равнодушно согласился:

— И не говори, что полста лет назад приключилось помню все в полной ясности. А нынче с утра хотел сапог резинкой заклеить, пришел в чулан и стою как баран думаю: зачем я сюда пришел?

Подмигнул невесело и сразил, наповал:

— Вот ты слов всяких много начерпался, скажи: почему про собаку мы говорим — сдохла, про скотину — пала, рыба — уснула, раки — перешептались? Ну, про человека много определений: и сдох, и окочурился, и отбросил коньки, и сыграл в ящик, и всякое другое напридумали. Ежели ты архиерей, то — почил в бозе, а простой дьячок — преставился. Всего и не перечислишь: отмаялся, отошел, бог дал — бог взял и с прискорбием извещаем… А чем по пальцам реки считать, лучше объясни, как сказать про речку — умирает? Сроду не придумаешь. Нет такого слова. А может, потому, как до нас никто рек не переживал?

Ну, айда! Давай-бери: садись в весла. Опять небось окуней блесной дразнить станешь?

— Вон там, где студентки трусами мелькают, — это они флору и фауну изучают — на этом самом месте морцо было. Ну, правильно: залив, все ты знаешь, понимаешь. Не пяль глаза, нужен ты им… Ишо заглядывается?..

Вот, значит, был залив, и дед здесь учил меня, как по донному грунту определять свое местонахождение. А мне охота была шестом дно ковырять? Он по лбу-то меня щелкнет — твердь, говорит, ракуша! А по заднице хлестанет — жидкий грунт, понял? Я догадливый парнишка был, все понимал.

В это морцо три протоки впадали. В складчину воду несли. Где они сходились, яма — ятовь, по-старому, — была. В ней на зиму столь сазана собиралось, что шест меж них втыкали, он торчком стоял. Пластом лежал сазан, а не задыхался, не давился — почему? Вода была от бога. Бегучая, живая вода.

А какие речки-протоки ее несли? Вода-то к осени очищается, через пески верховые ее протащит, отфильтрует, наносы, муть, взвесь вся осядет, и станет она как светлый чай. Ну, мазута или там селитры тогда не добавляли. Спаси и помилуй. Не принято было. Жили бедно — где бы в те годы столь химии набраться? Одна только скотина химию и производила, ее по весне на поля вывозили. Другое дело — закон был строже. Банку солярки спер — под суд. А нынче я все колхозные удобрения выкраду, мне же и спасибо скажут: агроному хлопот меньше, по полям его не раскидывать, вали в реку — вода слаще будет.

А какие реки были… Бывало, ночью спишь в лодке, а река кипит. Там, там, там сазан плещется, играет, по всей воде от берега до берега круги идут. И так всю ночь. А днем жерех, судак, чехонь бьет — малька гоняют. Вот глаза закрою и слышу: хлесть, хлесть — шлеп! А то сом плесом ляпнет — чисто дальнобойное орудие… Жила река. А нынче тихо. По ночам только девки на берегу распевают: «Надейся и жди, вся жизнь впереди…» — а река молчит, редко где щучонка вскинется…

Помню, помню… Ты-то чего помнишь? Уж и перед войной не столь рыбы было. Но сазан играл.

Как-то раз, дед-то уж совсем старый был, поставили мы с ним сетки. Он на одной стороне, я на другой. Утром я рыбу выпутал, собираюсь уху заваривать, а дед спрашивает:

«Ты из своей рыбы варить думаешь?»

«Ну!»

«Не надо, Аркаша. Вари из моей — твоя несвежая».

«Как так несвежая? Она живая! Махалкой бьет!»

«Все равно несвежая. Ты пока ее в лодке с той стороны довез, у нее от испуга кровя свернулись. А от пуганой рыбы навара нет. Мы ее на приемку сдадим».

Он, дед-то, чудак был. Сказывали, в прадеда пошел.

Помер он на свадьбе у внука. Легко кончился. Все пел, плясал вместе с нами, потом стал притчу сказывать и с табурета упал. На прощанье сказал: «Жалко, жалко, детки, но похмелиться с вами не успею: навряд до утра дотяну».

Старики жили истово, на полный вздох. А ты? Тебе еще и пенсию не платят, а ты по больницам скоблишь дверь: почки, печенки, давление от утомления. Ты не мерь, и давления не будет. Кузьма-водовоз сроду не мерил, а помер? Достойно! Последний раз в пекарню воду привез и сказал: «Завтра помру. Провалиться мне на месте, если к завтраму не управлюсь. Накажи бог, если не помру! А не помру, в колхоз вступлю…»

Супротив Кузьмы не попрешь. Кузьма как скажет — так и будет. Век единоличником прожил, а тут на те — в колхоз…

Распряг Кузьма лошадь, продал ее цыганам по дешевке, долга раздал, бочку с яра в реку столкнул на замочку, чтобы она не рассохлась, пока новый водовоз отыщется… Купил восемь бутылок, шесть по людям раздал, две сам выпил — к утру готов! Супротив Кузьмы не попрешь!

Давай поднимай и крякай! Дед правильно говорил: «Живи, почесывайся, помрешь — свербить не станет». А ты почки, печенки… Якоря железные не вечны, котлы прогорают, рельсы износ имеют — все так! А реки? Реки всегда жить должны…

Ну, давай, давай не отворачивайся. Помянем Пашку Рябухина. Как так? Не как так, а так как… Тама! Перешептался. Федор Гарьянов его на сколь моложе? Тоже тама. Ты сколько в Станьевом-то не был? Все по Москвам ошиваешься? Год? Год — он смолоду короткий, а к старости он — век. За год-то мы семерых оттащили.

…Кто? Казаркин? Тама. Парторг наш бывший Алексей Силыч — тама… Под звездой! Пронякин? Тоже! Этот под крестом лег.