Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Эх, не это меня печет, калит, душу бередит: бывало, друга на фронте провожаешь — молчишь, родителей хоронишь — плачешь, жену переживешь — беда, не приведи господь детей своих пережить…

Сам я себе не верю: сколько я людей схоронил. А как же я сам, один, моря и реки пережил? Какие реки? Живые! Быстрые, светлые, рыбные реки…

Ладно! Молчи! Прорвемся! Хуже бывало.

…Земляника уже отцвела, ягода завязалась, первые грибки в рост пошли, всякие там волнушки и свинушки. Все брожу я по мокрым подмосковным лесам, по солнышку скучаю…

А может, из всех земных чудес только и есть лес, река, пашня, море? Нет, не то — с окурками у пирса, с пляжницами и ларьками, — а то далекое, забытое море моего детства. И эти тугобокие, белоснежные облака над ним, грубая, прочно скроенная реюшка, летящая в полный ветер. Оно и теперь живет во мне.

И нынешний Каспий существует в моей памяти. Отчетливо вижу его во всех состояниях — и гневным, и тихим… Здесь у берегов его, от Ирана до Волги, находил я и непосещенное мной Капри, и невиданный остров Палермо, и роскошные, не оскверненные ногой пляжи, и угрюмые обвалы плато Усть-Урта, где в розовом ракушечнике спрессованы миллионы лет. Нет у меня ни слов, ни красок, чтобы описать его берега, его историю и жизнь.

Здесь, в подмосковном лесу, молча стою и вспоминаю его в малейших звуках, запахах, оттенках красок…

Очень он разный, Каспий, в разных местах. А для Ракина есть только одно его море — северная часть с Волгой, с авандельтой, с раскатами… Окаянно своеобычный край, неотделимый ни от реки, ни от моря! Да и не только для Аркадия — все они, молчуны, острословы, лихие ухорезы и себе на уме, щедрые люди и не очень молодые и старые, — ловцы. Каспийцы.

Успел я здесь, в прохладном Переделкино, похвастать его, Аркадия, словами: «Все реки, впадая в море, теряют имя свое». И откушал в ответ: «Литературщина, выдумка, мужик так не скажет…»

А там, в Станьевом, ближе и понятнее мне все сущее на земле. Последний раз я попросил Аркадия:

— Вспомни-ка, как с тюленем в обнимку плавал?

— Ты не враз, не враз все мои балачки списывай. А то к старости скучно станет. А что было, то и было. Как-нибудь вспомню. Расскажу. Я еще живой.

Капли дождя падали на витрину. Свершив затяжной прыжок из поднебесья, каждая капелька шмякалась о пыльное стекло и замирала в недоумении. И право, зачем ей, этой маленькой светлой слезинке неба, было висеть, сплющившись, перед глиняной девкой-манекеном?

Разочарованная подобным исходом путешествия, дождинка скатывалась вниз. Ее догоняли и подталкивали другие капли. Слившись вместе, они бежали тонюсеньким потеком. Потом в складчину образовывали ручейки и пробовали совместные силы в потоке, который, урча по-щенячьи, лился на землю… За всем этим пристально наблюдал великолепный Всеволод Булочка.

Сева наблюдал и мыслил. Еще он лизал невкусное фруктовое мороженое, и все эти важные занятия не отвлекали его от потока жизни. Он замечал все: как бежали, прыгая через лужицы, девушки, и успевал отметить одну из трех; видел, как шустро семенила старушенция с внуком на буксире; как, презрев пустячный дождик, не спеша шагал малый, голый по пояс, в брезентовых штанах и каскетке монтажника; как брезгливо трясет лапой кот, пробирающийся по карнизу, — и все же мысли его не были прикованы к пустякам. Нет. Он свершил вместе с каплей весь кругооборот воды в природе.

Побывал в вонючей сточной трубе ливневой канализации, миновав ее, угодил в полузасохшую речку, зеленую от ряски, и перезимовал в ней до половодья. Речушка, расхрабрившись по весне, спустила Булочку вниз до большой и полноводной реки, а та ни шатко ни валко потащила его, стукая головой о плотины, к какому-то морю. Побултыхавшись между пустых бутылок и пляжного мусора, он наконец испарился и вознесся к облакам. И опять полетел вниз с замирающим сердцем, чтобы шлепнуться вновь о пыльное стекло.

Летний мгновенный дождь отшумел. Сева снял плащ, вывернул его ярлыком вверх, небрежно бросил на руку и вышел из магазина. У витрины оглянулся. Глиняная красавица с ногами-макаронинами и мини-бюстом не интересовала его. Он рассматривал, что оставили после себя хрустальные капли на стекле. Дождь не успел отмыть витрину начисто, а только исполосовал ее. «Да! — подумал про себя Сева, — великое дело — влиться каплей в могучий поток и мчаться по жизни с ним вместе!»

Шагал он легко, уверенно, размашисто. Так ходят все цветущие, уверенные в себе люди, которым есть куда спешить. Модный галстук вился за плечом, как брейд-вымпел. Взгляд провидца резал толпу и отмечал, как перед ним опускали взоры наиболее легкомысленные девы, смахивающие на манекены.

У следующей витрины Сева опять остановился и поморщился: дождь размыл сделанную на стекле надпись охрой. «Это уже не тот поток, — отметил он, шагая дальше. — Значит, и поток надо уметь выбрать».

У перекрестка Сева Булочка прибавил ходу, чтобы успеть на зеленый свет. Переходя улицу, он незаметно подмигнул милиционеру и, мысленно обращаясь к нему, заключил: «Главное, конечно, — своевременно выскочить из потока, если его несет в трубу».

Через минуту Сева, безнаказанно расталкивая себе подобных, втиснулся в троллейбус.

О чем думал он, спеша в колесницу городского транспорта, мы узнаем несколько позже, а пока познакомимся с личностью незаурядной и любопытной в некоторых отношениях.

Сева Булочка не дошел до Бранденбургских ворот и не штурмовал рейхстага. Упаси бог упрекать его в этом. В сорок пятом году он еще передвигался на всех конечностях. Сева никогда в жизни не видел отца, смутно помнил мать и не очень жалел о рано почившей в бозе бабушке, которая вырастила его. В память о бабке осталось несколько житейских мудростей, которые малограмотная старуха пыталась привить ему и к которым он теперь относился иронически, вспоминая их в минуты благодушия.

В отрочестве бабка шлепала его куцым вафельным полотенцем, которое она брала в госпиталях на стирку, и приговаривала: «Ходи в дверь! Ходи в дверь!» Сева тогда уже предпочитал не столь прямые, сколь скорые пути достижения цели и возвращался из школы в окно. Сделать это было нетрудно, ибо жил он с бабкой в полуподвальном помещении, где некогда состоятельные владельцы дома держали балыки из белорыбицы, вяленую рыбу, капусту в бочках и другую снедь, на которую излишняя влажность воздуха худо не влияла.

При более подробных педагогических беседах бабка назидательно повторяла: «Твой дед по маме был красный гвардеец! Не затем он мокнул в гнилом море — Сиваше, чтобы ты рос таким шалопаем!» Сева сейчас же любопытствовал, что это за гнилое море, была ли у деда винтовка, не ходил ли он в тельняшке и не оставил ли ему в наследство хоть пару патронов?