Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Не ведая, что творится за сей респектабельной дверью, Сева надавил пуговку из голубого фарфора. А за дверью происходило вот что.

— Проникает! — прошептал Иван Иванович с отчаянием. — Проникает. Просачивается. С этим нельзя бороться!

Он прошелся по комнате, выключил радио, вышвырнул с дивана чесавшуюся собачонку, походя казнил муху, жужжавшую на стекле, и прислушался опять…

— Слон! Как он берет верхнее хрустальное «ля». У него, очевидно, западает клапан? Инструмент сипит, как бабушкин граммофон фирмы «Пате», а ему хоть бы хны. На заводской трубе ему дудеть, ведьм скликать на шабаш!

Всю жизнь Ивана Ивановича терзали самые пустяковые звуки. Он обладал поразительным, небывалым слухом. Он слышал все: как капает кран у соседей, этажом выше, как с похмелья храпит кто-то на балконе дома, отстоящего на целый квартал, и даже как урчит в кишках у ненавистной собачонки. Обладая таким слухом, он не переносил фальши. С подобным слухом он мог бы создавать неземную музыку, а Иван Иванович только страдал от своего поразительного дара.

Друзьям скромный настройщик роялей жаловался, что звуки терзают его хуже головной боли.

— Когда меня жалят комары — это пустяк, но когда они нудят на фальшивой ноте — бешусь. Это терзает. Вы обратили внимание, что шум леса, плеск моря и даже вопли мартовских котов не раздражают нас. В природе мы приучены к гармонии ее звуков. Даже гром небесный звучит, как заключительный аккорд в «Гибели богов». Завывание ветра в трубе вызывает особое настроение, свист метели, журчание ручья, звон капели — все прекрасно. Все вызывает чувство, а не разрушает его. Человечество провело свое детство и молодость в пещере, в лесу, у моря, в горах, оно привыкло к шумам природы. А теперь, когда человечество стало стареть, ему дали в руки перфоратор и велели долбить асфальт. Долбить неустанно. Долбить на одном и том же месте. Асфальтировать и опять долбить. Зарывать и разрывать. И опять долбить. Где смысл?

Дайте две нобелевские премии, нет, три, что вам, жалко? Только спасите человека от рева турбин, моторов, сортирных труб и этих ужасных снарядов — мотоциклов. Сделайте на всю страну один большой мотоцикл и отправьте его в Антарктиду, предварительно сняв глушитель, — пусть катаются!

Иван Иванович подошел к пианино, открыл крышку, но незатейливая мелодия, исполняемая на губной гармошке в соседней квартире, вновь настигла его. Он застонал.

В следующую минуту жена застала мученика за довольно странным занятием. Пестиком от ступки он приколачивал пуховое одеяло к текинскому ковру…

— Иоан! Ты что, ряхнулся?

— Надо, Дашенька, говорить правильно — рехнулся. Я только пробую…

— Что ты пробуешь? Прибить одеяло гвоздями к ковру ручной работы?

— Тс-с, — обреченно отозвался настройщик, — все равно проникает, просачивается…

— Ах вот что на тебя проникает? — она решительно выхватила пестик из рук мужа и ахнула, разглядывая дыры на одеяле.

— Его убить мало. Весь твой доремифасоль не стоит этот одеяло! Щистая верблюжья щерсть, с арабского верблюда, почти из-под самой Астрахани! Чтобы достать этот одеяло, я дарила Аде Евсеевне большой суприз и в придачу — китайские чашки.

— Ты знаешь, целую неделю его не было слышно. Я отдыхал. Теперь у него объявилась новая гармошка, с присвистом. Очевидно, западает клапан…

— Западает! Вот и здесь у тибя западает! — возопила жена. — Никто ничего не слышит, а у тебя шуршит! Ай, какое одеяло…

— Дашенька, я должен беречь слух. Это — мой хлеб.

— Такой настройщик, как ты, должен жить в самом цинтре города! Напротив консерватории! А я до цинтра тащусь целый час, через две слободы, через один вал и заставу!

— Но мы же давали объявление!

— Давали! — передразнила мужа разгневанная Дарья. — Надо брать, а не давать! А что предлагают? Развалюху за этот дворец? Какие-то углы в бывших меблированных номерах? Куда я поставлю этот трехспальный гарнитур? Ты думаешь? А как он мне достался? Это не твое дело? Может, от этого у меня нет детей…

— Слава богу!

— Что слава богу! Что у меня нет детей?

— Слава богу, он умолк. Слышишь? А почему, Дашенька, нам нужна квартира именно в центре? В нашем районе очень тихо. Если бы не этот слон с губной гармошкой.

Все, кто знал Дарью Беккер, избегал сталкиваться с ее взором. «Наполеон в юбке!» — иначе ее не называли. Ибо не только ее пламенный взор напоминал луч, но и самое ее присутствие накаляло атмосферу. Теперь этот взор был устремлен куда-то в переносицу собственного супруга. Иван Иванович съежился, как бумажка на горячей плите, перед тем как вспыхнуть.

— В цинтре! Я буду иметь там квартиру! — заявила она голосом фельдфебеля, красующегося перед новобранцами. — И такую, что Ада Евсеевна не будет иметь детей от зависти.

— Тихо! — прошептал съежившийся настройщик, — к нам пришли. Кто-то вытирает о нашу дорожку поношенные ботинки сорок второго размера…

Дарья-Наполеон, все еще сверлившая мужа презрительным взором, вдруг спохватилась:

— Об мою новую дорожку! Сосед, этот байгуш, имеет манеру вытирать ноги об чужие дорожки, по пути.

Несмотря на изрядную тучность, владелица новой дорожки метнулась в прихожую с легкостью молодой тигрицы.

Скромнейший из настройщиков наскоро застегнул штаны и запихал злосчастное одеяло с глаз долой.

Сева Булочка вошел в комнату осторожно. Пестик в руках хозяйки смущал его.

— Я по объявлению. Это вы — Дэ. Дэ. Беккер? — обратился Сева к Ивану Ивановичу.

— Беккер — это я! — безапелляционно заявила Дарья.

— Это вы меняете трехкомнатную, малогабаритную на пятом этаже, сорок с половиной метра, с совмещенным санузлом, без балкона, без мусоропровода, без встроенной мебели, без лифта, без…

— Да! — оборвала Дарья решительно. — При чем здесь совмещенный санузел? Лучше вы обратите ваш взгляд, что у этой квартиры окна выходят на юг.

— Окна на юг? — Сева бегло осмотрел комнату. — Окна на юг ценятся только в Заполярье. А на Северном полюсе все окна обращены к югу. Желал бы оглядеть…

— Что оглядеть? — Дарья запахнула цветастый халат.

— Все остальное. — Сева был исполнен того служебного такта, который всегда производил впечатление на клиентуру.

— Иоан! Поди выключи чайник, веди гулять крошку Бижу, а мы побеседуем с молодым человеком.

Ваня-Иоан, покорно шаркая шлепанцами, поплелся на кухню, а Булочка заглянул в соседнюю комнату, побренчал испорченным шпингалетом у рамы и спросил как о чем-то не существенном:

— Прописаны двое! Сколько платите за излишки?

Дарья, мгновенно смекнув, что имеет дело с человеком не только голубоглазым, но и прозорливым, ответила весьма убедительно:

— Видите ли, когда умерла моя мама, мама моего мужа переехала к его сестричке, которая до этого жила…