Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Аракчаев взял гармонику, поднес ее к губам, и Сева услышал мелодию простую и печальную. Севе вдруг вспомнилось, как бабка возила его в детстве в деревню. Он прикрыл глаза и отчетливо увидел избу, крытую соломой, какие-то жерди вместо ограды, которые очень странно назывались, — прясла; увидел корову, запряженную в телегу, и топтавшегося рядом с ней теленка, грязного и очень тощего; увидел старуху, месившую босыми ногами глину с навозом; мелодия напомнила ему скрипящие ступеньки крыльца, огромную печь, глиняные плошки и длинные лавки… Эта же мелодия помогла восстановить в памяти мужиков в линялых гимнастерках. Сидя на лавках, они пели, прикрыв глаза, будто все не хотели видеть Севу, который с испугом и любопытством посматривал на них с печки…

— Вы играете такую старинную песню?

— Не очень. До войны ее пели часто и в городах и на деревне, а нынче забыли.

— У нее и слова есть?

— А как же? «Во субботу, день ненастный, нельзя в поле, нельзя в поле работать. Нельзя в полюшке работать — ни боронить, ни пахать…»

— Выпьем, Владимир Максимович! Выпьем до основания, а затем…

— Вы пейте, пейте. Я пропущу…

— Выпьем. Не стоит терзать себя бабушкиными песнями. Это все смел ураган. Вам надо разучить современную ритмотемпику. Лабайте что-нибудь такое! Святое и грешное, что зовет вперед и выше! Не надо слов и мелодий! Взорвитесь в ритме: дидл-бу-ду. Бабе-бу-да…

— Нет уж! Губная гармонь не для этого. Темпа-то мне и на службе хватает. В баночном цехе…

— В каком?

— В жестянобаночном. Двадцать пять лет работаю, хоть серебряную свадьбу справляй. Домой придешь, а у тебя все бренчит внутри — ужинать неохота.

— А зачем же бренчать четверть века? Взяли и ушли. Легко и просто. В нашей стране безработицы нет…

— Так ведь привычка. Опять же мастер я. Сказывают — дело знаю. К заводу прирос, дружки есть…

— Можно, я просто вас буду звать — Максимыч!

— Ну, а я — сынок?

— Валяйте, Максимыч, зовите! Не знал я этого слова с детства. Мне оно и теперь ни о чем не напоминает. Но, как говорят, мелочь — а приятно…

Пока Сева пил до основания, а затем… шумно выдыхал, обжегшись крепчайшей настойкой, тыкал вилкой в тарелку и вытирал слезы, Владимир Максимович разглядывал его с любопытством и некоторой долей недоумения, именно так смотрит обезьяна на человека, который разглядывает ее в зверинце.

— Как стишки-то? — спросил он. — Про любовь? Шулера, говоришь, партнеры-то? Шулеров-то, бывало, медными канделябрами по свежевыбритой морде били. Только это не любовь…

— Именно так, Максимыч! И чтобы проигрыш хоть чем-то отыграть, с ее подругою затеешь флирт невинный — нам в пустяках дано застраховать простое самолюбие мужчины…

— Эх, страхователь, это что же, служебная песня, что ли?

— Это мягкая рухлядь прошлого века! Теперь так не поют. Такие знаю только я! Эстет и собиратель старины. Теперь все проще: «За шепот и за визг, за вечность и за поцарапанную рожу — за все тебя благодарю…»

— Лихие вы на слова-то стали. Бывало, дьячок столько слов не знал, сколь нынче студент…

— Слов много, отец! Утопаем. А как же, на нас свалился поток информации.

— Издаля он на вас валился? Умные-то люди всемирный потоп вынесли, род людской спасли, а вы уж в потоке нахлебались…

— Спойте лучше про любовь, Максимыч!

— Любовь всем дана. Никто не обделен, ан не все встречают ее. Особо если средь шулеров ошиваешься.

— Выпьем за любовь, старый рыцарь! По лампадочке?

— За любовь и я выпью!

— А сколько же ей лет? Предмету вашей любви?

— При чем тут годы-то? Любить и до самой старости можно. Я уж Марию сорок лет знаю. Мы с Васькой-то — это ее первый муж — еще в шумовом оркестре играли. Тогда джазы только просачивались к нам через границы вместе с контрабандой. Духовики дорого стоили, электричество на гитары изводить не позволяли… Вот банки, склянки, бубенцы, расчески тонкой бумажкой оклеим — и шумим… Я через эти расчески и гребешки губные гармоники и полюбил. Да. Вот мы с Васькой дудим, а она, Маша, пела, в самодеятельности заводской… Сама тонюсенькая, как былинка в поле, а голос, скажи, как струна звенел…

— А что же пели в век роговых гребешков?

— Разное пели — и по программе самодеятельности и опять же для души. Когда в «Синей блузе» выступали, пели: «Наш паровоз, ступай, лети…» Забыл уж, как дальше. Ну, словом, другой дороги у нас нет. А дома для души Маша пела: «Хороша я, молода, да плохо я одета…»

— Ни тот, ни другой репертуар, Максимыч, среди интеллектуалов эмоций теперь не вызовет. Все одеты хорошо. Паровоз в тупик загнали: электровозом заменили… Катим лихо!

— Ну и катите! — рассердился вдруг участник «Синей блузы». — А нам-то на хрен были эмоции? У нас любовь была… Выигрыш, проигрыш, коварная игра — все это коммерция. Детей-то наплодить и в саду на лавке можно. А ты их вырасти, до дела доведи, научи жить так, чтобы они дружка дружке жизнь не заедали, — это любовь!

— Возможно. Возможно! Устами младенца глаголет истина, но младенцы учатся у стариков, как научатся, так и шабаш истине.

— Не понял я, к чему ты это приплел. Пришел — будь гостем. Чем могу угостил. Не нравится, иди страхуй дальше… У меня нечего. Вон костыль разве…

— Вы человек большой души, Максимыч!

Новая «лампадочка» примирила представителей двух поколений. Сева попросил спеть про тростинку в поле. Аракчаев объяснил, что тростинки в поле не растут. Походя рассказал, как делаются тростниковые дудки, рожки пастушьи, сопелки, свирели, и начал обстоятельную лекцию о губных гармошках. Мы эту лекцию, во время которой Сева Булочка дремал, малость подсократим. Однако ту часть, которая имеет значение в смысле освещения судьбы рассказчика, оставим.

— Мы в этих инструментах, — сказал Максимыч со вздохом, — толку мало знаем. Хоть раньше были и русские мастера, а немец — большой мастак. Для немцев она вроде нашей балалайки. Народный, словом, инструмент. Немец-офицер редко на губнушке играл. Он за рояль сядет, аккордеон возьмет или скрипку, а губнушка — инструмент солдатский. Чего говорю — запомни. Мы, старые солдаты, передохнем, вам никто и не обскажет, как в натуральности дело было. Будете по потоку информации рыскать.

Я войну-то всю протопал, на двух ногах. Потому как — пехота. До Варшавы два раза добирался, это не всем удалось: раз в эшелоне привезли — пленными нас с Васькой. Бог дал, утетенели темной ночью, лесами, болотами, а где и ползком, по ночам пробирались к своим. А потом уж с полком, как и все, обратно к Варшаве следовали. Ну, а заодно и далее прочесали, до Берлина. Васька-то шутник был, в колхозе, говорит, за год трудодней один раз расписываться дают. А тут хоть весь рейхстаг штыком испиши. Ради этого стоило прогуляться.