Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Нынче Сева шел с работы расстроенный. Солнце садилось вкривь и вкось, голуби лезли под ноги, собаки, водившие хозяев за поводок, раздражали своим благодушием.

Сева присел на садовую скамейку и, напрягая ум аналитика, думал все о том же: где изыскать сумму, с которой снова можно появиться в доме самой модной в городе портнихи. Дело усугублялось еще тем, что портнихе он был изрядно должен. Это она помогала агенту купить кооперативную однокомнатную келью. Какие далекие цели она при этом ставила, Сева не сумел вычислить. Но то, что она не напоминала о долге, тревожило. Порывы самой буйной страсти омрачала эта тревога. «Раскольников зазря убил старуху, — размышлял Сева, — кредита, дурак, лишился. И вообще, Раскольников не личность. Суетился, терзался, грешил и каялся. Топорик под мышкой, пот и бред, кровь и сопли. Недоучка! «Преступление и наказание» — все не то. Надо мыслить шире…» Сева горестно вздохнул, не преминув при этом оглядеть проходящую деву и оценить ее: ноги бутылками, а выделывается.

«А что, если? — веселая догадка осенила Севу. — «Старушка» есть, очень симпатичная старушка, и кредит налицо? Нет, не топориком, конечно, глупости. В ней море страсти, и это море должно поглотить ее. А? Довести ее до галлюцинаций, но быть холодным, как вершина Казбека…

Голубь, на лету сделавший свое дело, еще больше расстроил Севу. Брезгливо оттирая рукав, он уже ненавидел не только портниху, но и всех дам и дев, всех голубей, соловьев, попугаев и фламинго.

«Неисповедимы пути господни», — говаривали в старину. Автор повторяет это выражение, увидев вдруг рядом с Севой роскошную фигуру портнихи. Вместо того чтобы, побаиваясь фининспектора, поспешно строчить в затворничестве модное платье, она, обуреваемая страстями и сомнениями, потащилась на прогулку и натолкнулась на Севу. «Теперь не избежать диалога», — предполагает автор. О сомнениях ее он не имеет ни малейшего представления и только передает диалог с точностью стенографистки:

— Всеволод?

— Рита?

— Куда ты исчез? У тебя сняли телефон?

— Я исчез? — спросил Сева, смекая, куда бы исчезнуть.

— Звоню, жду, волнуюсь… А ты как сквозь землю провалился.

— Я был очень занят, — твердо ответил агент, глядя в землю, в которую он якобы провалился.

— Он занят! Ну знаешь! Я звонила среди ночи… С кем ты был занят в это время?

— Командировка! — ответил Сева, проклиная изобретателя телефона.

— Сева, не морочь мне голову. — Рита сказала это с такой интонацией, что слезы должны были брызнуть из умеренно синих глаз агента. — Я не могу так, Сева! Или — или!

— Или во втором значении! — сообщил агент еще более твердым голосом.

— Ах так?

— Так!

Следующая реплика была подана зловещим шепотом и обращалась не только к Севе, но и к публике, или «апарт», как говорят в театре.

— И это за все? Видит бог, сколько я вынесла. А ты? Ну хорошо… Теперь…

И Сева рухнул. Рассыпался. Распался. В смятении он составными частями проваливался сквозь землю… На лету он все же успел схватить свою голову. Голова что-то шепнула ему на ухо…

Сева поднял глаза на собеседницу, и она остолбенела. На нее смотрели глаза ребенка, увидевшего живую жар-птицу. Больше того, крупные дистиллированные слезы если не брызгали фонтаном, то светились в глазах. Сева сказал дрогнувшим голосом:

— Я не могу без тебя, Рита…

…Солнце, сориентировавшись на Севу, закатилось ровнехонько и именно в том месте, где ему было положено. Голуби нежно ворковали на расстоянии, собаки увели домой хозяев, у пивной толпились жизнерадостные единомышленники, а Сева провожал спутницу, нежно обняв ее стан. Рука его была горячей, как вынутый из печи пирог. К тому же он фривольно напевал ей новинку времен молодости Леонида Утесова: «Ваша подруга, Рита, очень на вас сердита — вот вам подарок из Москвы. Я же устал в дороге, будьте ко мне не строги…»

От песенных ритмов Сева переходил на прозу и рассказывал, как он скучал о Рите в командировке, не забыв заметить вскользь, как сильно израсходовался в столице. Рука его при этом спускалась все ниже. Она, очевидно, палила бедро, и она отодвинула ее, что-то шепча о приличии. А Сева с тоской проклинал свое новое грехопадение.

Утром грешник обнаружил себя среди заколок, шпилек, апельсиновых корок, конфетных бумажек, подушек и иного интимного реквизита и самокритично подытожил положение: «Валяюсь, как мусор, среди мусора. Стыд. Проклятые деньги, до чего они доводят честных людей». В голове что-то попискивало, как в воробьином гнезде, и шуршало, но работала голова исправно, и, назначая программу на будущее, агент уже намечал конкретные пункты: сделать все возможное, чтобы развести Леню с Наташей и свести Владимира Максимовича с Марией Ефимовной… Помимо энергичных действий для некоторых операций требовались средства, и немалые. Поморщившись, Сева подумал о том, что пора звонить ему.

Кто это — «он» или «Аншеф», автор пока не берется разъяснять. Ибо «он» так и останется самой загадочной фигурой в нашем повествовании.

Девочки играли на асфальте. Изобразив похожие на крольчатники классики, они дружно прыгали на одной ножке, состязаясь в ловкости. Потом одна из них наступила на черту и сказала: «Чур, это не дается. Я начну снова». — «Нет, дается, — возразила другая, — теперь я буду прыгать». — «Нет, не дается…» — «А вот и дается…»

Самой нежной любви наступает конец: рвется счастья непрочная пряжа. Подружки, союзницы, единомышленницы стали вдруг оспаривающими сторонами. Минуту назад они могли уступить любимую куклу, яблоко — всю свою душу друг другу. А теперь соперницы если не воюющие, то враждующие стороны.

— Ты дура! — почему-то пришла к убеждению одна.

— А ты кошку целовала! — припомнила другая.

— И пусть!

— Я с тобой не вожусь, — уточнила отношения вторая.

— И не надо! — утвердила разрыв первая.

А день был все такой же приветливый и светлый. Так же ворковали ожиревшие тунеядцы пернатого мира — голуби, набрав бутоны, грозила зацвести акация. Две юные души, еще недавно исполненные дружеских чувств, мгновенно очерствели. Не зная, как больнее ранить подругу, одна из них прочертила окончательную грань разрыва:

— А у тебя папа одноглазый!

«Все мы одноглазые папы! — скорбно думает автор. — Где и когда просмотрели мы чада свои? И бог весть, когда проглядели нас?»

Нарисована жирная черта мелом на асфальте. Это уже граница. И, подозрительно косясь друг на друга, прыгают бывшие подруги, каждая на своей половине.

Конечно, эти враждующие стороны быстро придут к примирению. Обороняясь от чужеземца в сдвинутой на ухо школьной фуражке, который, сметая границы, проскачет по всем классам сразу, да еще и наподдает трепаным портфельчиком, утверждая на будущее соответственную субординацию, девчонки высунут вслед чужеземцу сразу два языка. И будет это первым вкладом в восстановление мира.