Анатолий Полянский - Село милосердия

— Не нашел председателя, Родион Павлович, — тяжело отдуваясь, доложил Олексиенко. — Все объездил — нема. Как сквозь землю провалился!

— Кто? — не понял поглощенный своими мыслями Пащенко.

— Да Кравчук… Ты ж сам за ним посылал, или запамятовал?

— Тут он, председатель, — рассеянно отозвался бухгалтер.

— Зачем же было зря гонять, — разозлился Олексиенко.

— Посылал, потому как он нужен был срочно… И тихо ты, не болобонь. Григорий Антонович по телефону говорит.

Олексиенко послушно умолк. Только сейчас он услышал густой бас председателя:

— Докладываю. Колхоз имени Брусиловского скот эвакуировал. Количество — полсотни голов ровно…

Телефон — продолговатый деревянный ящик с ручкой и двумя блестящими круглыми чашечками звонка — висел на стене. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, и сквозь щель отчетливо долетало каждое слово.

— Осталось десять коров, — продолжал Кравчук тем же ровным голосом. — Раздали по дворам. Думаю, народ сохранит.

Затем наступила долгая пауза. Видно, там, на другом конце провода, давали подробный инструктаж. Кравчук только изредка ронял: «Понятно. Сделаем. Слушаюсь…»

Председатель стоял у телефона, прижимая к уху черную трубку. В его мозолистых ручищах она казалась игрушечной. Кравчуку было под сорок, ни единого седого волоска не пробивалось в его жесткой смолистой шевелюре. Ворот синей изрядно вылинявшей косоворотки был расстегнут, открывая кирпичную от загара шею. Мужик он был высокий, широкоплечий, с властным характером. За семь лет бессменного председательства привык к тому, что все его распоряжения выполнялись беспрекословно.

— Меня товарищ Шевченко вызывал, — напомнил председатель невидимому собеседнику. — Может, надобность миновала? Нет? Тогда я подожду…

Заметив приникшего к двери Олексиенко, председатель махнул ему рукой: мол, не мешай. Но Марку Ипполитовичу уходить было не с руки. Тут, можно сказать, главное решается. Как же первому не узнать? Сверх меры любопытный, Олексиенко сделал вид, что не понял намека и, потоптавшись на месте, отодвинулся к окну. Однако Пащенко на поленился встать и захлопнуть дверь. В комнате наступила тишина. Зато отчетливо стал различим гул артиллерийской канонады, доносившийся из Борисполя, от которого до села было всего-навсего полтора десятка километров.

Неожиданно дверь соседней комнаты распахнулась. На пороге стоял Кравчук с потемневшим, как грозовая туча, лицом.

— Что случилось, Григорий Антонович? — вскрикнул Пащенко.

Председатель отозвался не сразу. Подошел к окну, выглянул на улицу. Затем, не оборачиваясь, глухо сказал:

— Вот что, Родион, собери-ка колхозный архив, да поживее. Ховать будем. Немедленно! — Повернувшись к Олексиенко, спросил: — Конь при тебе, дед?

— Туточки, товарищ председатель.

— Поручение тебе такое: скачи по селу, выкликай сюда Леонтия Батюка, Федора Гниду, Евдокима Игнатенко, Иосифа Тетеру, Пимена Корницкого, Владимира Литуса.

Каждое имя Кравчук произносил отчетливо, словно отрубал одно за другим из длинного списка, хранившегося в памяти. Председатель знал каждого жителя села поименно.

— Так то ж все партийные, — растерянно протянул Олексиенко. — Собрание проводить надумали?

— Нет, Марк Ипполитович, собираться нам теперь, видимо, не скоро придется. — Кравчук умолк, прислушиваясь к далеким разрывам, тряхнул головой, как бы отгоняя ненужные мысли: — Немцы на подходе. Получен приказ: коммунисты уходят из села на восток!

Дорога была сплошь забита войсками. Между машинами, повозками и орудиями шли солдаты из разных частей, сведенные вместе страшной бедой отступления. Гражданских — мужчин, женщин с детьми, тащивших узлы, толкавших перед собой тачки с домашним скарбом, — было сравнительно немного.

Изможденные, давно небритые, почерневшие от грязи и копоти, бойцы устало брели по обочинам, обтекая движущийся судорожными рывками транспорт. Топот сотен ног и натужное дыхание людей сливались с фырканьем автомобилей, скрипом телег, звяканьем пустых котелков в вещмешках за спинами, треньканьем фляг и саперных лопаток, притороченных к поясам. Солдаты двигались молча. Ни оживленных разговоров, ни обычных походных шуточек, ни строевых песен. Обветренные губы скорбно поджаты. На лицах боль и мука. Пальцы крепко стискивают пропотевшие, в разводьях соли ремни винтовок. В них для красноармейцев, за последние дни видевших столько смертей, заключалась хоть какая-то надежность, так необходимая в этом зыбком, рушащемся мире. Когда в руках оружие, человек не беззащитен. Он боец, могущий постоять за себя, способный сражаться и бить врага.

На окраине Борисполя военных отделяли от гражданских и направляли в специально создаваемые пункты сбора. Здесь из тех, кто, с трудом оторвавшись от наседавших немцев, сумел уцелеть и отойти за Днепр, формировались сводные батальоны. Нередко это были хоть и поредевшие, но роты, батареи, по крайней мере считающие себя таковыми и потому более боеспособные; чаще — отдельные группы из различных полков всех родов войск — от пехоты до авиации; а больше всего одиночек…

Возле полуразрушенного завода, от которого остались трубы да обгорелые стены, взвод Якунина остановили патрули. Высокий и оттого, должно быть, сутулящийся капитан с перевязанной грязным бинтом головой устало спросил:

— Кто такие?

Рана явно мучила его, и капитан страдальчески морщился.

— Болит? — участливо спросил сердобольный Якунин.

— А ты как думал? — огрызнулся капитан, оглядывая его неприязненным взглядом. Розовощекое с голубыми простодушными глазами лицо Якунина не очень-то пришлось по душе старому вояке. Больно юн, на его взгляд, был этот аккуратненький, в новеньком обмундировании лейтенантик.

— Откуда? — спросил сердито.

— Четвертая дивизия НКВД. Батальон капитана Кермана.

— A-а, слыхал, — смягчился капитан. — Хорошо дрались.

Я с Керманом рядом воевал. А ваши вроде совсем недавно прошли.

— Мне поскорее их нужно догнать, — обрадовался Якунин.

Ему так хотелось попасть к своим. Быть вместе — это здорово! Капитан Керман — очень требовательный командир и человек замечательный. Он часто повторял: «Мы чекисты!», очевидно, оправдывая тем самым жесткость в отношении к подчиненным. Сейчас комбат, крест-накрест перетянутый скрипучими ремнями, непременно сказал бы своему взводному: «Почему опоздали? Я же установил срок!..» А Якунин стоял бы перед ним навытяжку и молчал. Как объяснить, что и вправду не могли. Дорога одна, на ней то и дело пробки.

Обойти нельзя: чуть в сторону — заболочено. От самого Днепра Якунин никому не давал передышки. Хоть и неловко подгонять людей, каждый из которых годится тебе в отцы, но что оставалось делать?