Анатолий Полянский - Село милосердия

— Тут я, тату, — высунулась из^а куста взлохмаченная темно-русая голова. Голос сонный, глаза припухшие.

— Эх ты, сторож, — укоризненно покачал головой Василий Ерофеевич, но в голосе его не было строгости. Детей в семье четверо. Старшая дочь давно вышла замуж. Николай с первых дней на фронте. Дома оставались Софья да Ваня. Хлопец рос шустрым, смышленым. За последний год так ростом вымахал, что батьку почти догнал, и мог уже самостоятельно справлять почти любую мужскую работу.

— Мамка приходила, — сообщил Ваня, — харч принесла.

На душе Василия Ерофеевича потеплело. Заботливая у него жинка. В звеньевых ходит, как-никак начальство, а про мужа не забывает. Ей в колхозе почет и уважение оказывают. «Евдокия Михайловна, интересуемся вашим мнением!», «Евдокия Михайловна, пожалуйте в президиум!..» Еще бы: первая на селе участница движения пятисотниц. Марию Демченко обгоняет. В прошлом году на хороших местах по семьсот центнеров свеклы с гектара взяла — надо же! В область на совещание ездила…

Говоря откровенно, Василий Ерофеевич чуточку завидовал славе жены. Мужик в доме по всем статьям должен быть главным. А в то же время приятно. Не каждому даже в районе выпадает честь стать участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Жаль, война помешала. Поехала бы его Евдокиюшка нынче в Москву свет поглядеть, себя показать. Баба она видная, другим на загляденье. В девчатах так и вовсе была хороша. Волосы светлые, фигура статная, а уж с лица красива, точно яблонька в цвету…

Вдали послышался конский топот. Дворник с неудовольствием поглядел на дорогу. Ну точно, Олексиенко несется во весь опор. Так и коня загнать недолго.

К лошадям Василий Ерофеевич питал особую слабость. Всю жизнь, можно сказать, состоял при конюшне. Еще до революции служил у барина повозочным. Потом в германском плену приставлен был к немецким битюгам. И снова, в колхозе уже, ухаживал за лошадьми, пока мог. Теперь-то под началом у него всего три лошаденки. Он так их берег и холил, что выглядели те справно. Не то что конь у Олексиенко — заморенный, неухоженный. Двор свой небось в порядке содержит, а общественной худобой не дорожит. «Мне, — говорит, — быстро оборачиваться надо, потому как должность такая. Колхозный хлеб от расхитителей храню». И добро бы по молодости так рассуждал, а то ведь шестой десяток добирает. Пора остепениться.

Когда Марка Ипполитовича впервые назначили объездчиком, он, обрадованный полученной властью, смастерил себе из вожжей огромный кнут и охаживал им вдоль спины всякого — и правого, и виноватого, попадавшегося ему в пшенице. Колхозники пожаловались председателю на самоуправство объездчика, и после очередного скандала Кравчук вырвал у Олексиенко кнут, сломал его и в сердцах пригрозил: «Ты эти свои кулацкие замашки оставь!» Обиделся Олексиенко. Один из его родственников действительно был раскулачен, но сам-то он никогда в зажиточных не состоял.

На некоторое время Марк Ипполитович присмирел. Но ездить тихо и молча было для него мукой. И хоть кнута он вновь не завел, но отругать человека умел так, что у провинившегося уши пламенем загорались. Кравчук и об этом узнал, однако от должности отстранять не стал: службу объездчик нес исправно.

Осадив коня неподалеку от пожарной брички, Олексиенко крикнул:

— Председателя не видел?

— На пожар, что ли, поспешаешь? — ехидно поинтересовался Дворник.

— Кравчука в район срочно выкликают, — досадливо отозвался Олексиенко. — Родион Павлович меня за ним послал.

— Бухгалтер, что ли?

— Он самый. С Пащенко разговор короткий: швыдче, сказал, скачи. Сам товарищ Шевченко звонит, партийный секретарь района!

— Да охолонь трошки, Марк Ипполитович, лучше скажи, что в селе делается.

Олексиенко спрыгнул с коня. Был он по-юношески строен, узкоплеч. Лицо, худощавое, продолговатое, заросло жесткой с проседью щетиной.

— Испить бы чего, — попросил Олексиенко. — Кваском не разживусь?

— Ишь чего захотел, — насмешливо отозвался Дворник и кликнул сына: — Тащи молоко, Иванко. У человека от жажды душа с телом расстается.

Пока Олексиенко прямо из кринки жадно пил молоко, Дворник подошел к лошади.

— Загонял ты коняку, Марк Ипполитович. Нема в тебе жалости…

— Да разве ж тут до коняки, — нахмурился Олексиен-ко. — Все село нынче переполошилось. Коров угоняют. Немец, говорят, Киев взял.

— Неужто?

— Точно не знаю. Но наказ гнать стадо за село и далее уже имеется.

— Ой недобро…

— Не врагу ж оставлять?

— Так-то так, только беда народу без коровки. А кто го-нит-то?

— Поначалу Ганну, доярку, хотели занарядить…

— Ту, что за Лукашом Андреем? У бабы же трое малых.

— Оттого и отставили. А она кричит: «Слава Богу, что угоняют. Глаза б мои на ту худобу не глядели, все руки по-оттянула проклятая дойка!» А потом как с новой силой заголосит: «Куда ж вас, моих коровушек, гонят? Как же наши детки без молока?» Вот такие дела… Благодарствую за угощение. Подскажи, где мне председателя шукать?

— Утром был туточки. Потом в огородную бригаду подался, да вряд ли застанешь. Кравчук на ногу быстрый.

— Тогда я назад…

Олексиенко вскочил в седло и лихо пришпорил коня.

Улицы Кулакова, как и других украинских сел, были немощеными даже в центре. После дождей грязь комьями налипала на колеса, присасывала сапоги — ног не вытащить. А стоило чуть подсохнуть, земля задубевала, покрывалась хрупкой коркой, которая вскоре превращалась в едкую мучнистую пыль.

Поторапливая коня, Марк Ипполитович скакал по селу, не замечая ни детишек, разбегавшихся при виде мчащегося всадника, ни испуганных взглядов сельчан, выглядывавших из окон. Плетни, заборы, хаты сливались в сплошную пеструю ленту. Быстрая езда заставляла крепче сжимать бока коня шенкелями, посылая его, как в атаке, вперед широким наметом. Видно, крепко сидели в человеке кавалерийские привычки.

С тех пор как Марк Ипполитович снял военную форму, прошло добрых два десятка лет. Начинал служить еще в царской армии, был и красным конником в гражданскую. Шесть долгих лет, считай, две войны, не снимал с плеч солдатской шинели. Все шло оттуда: лихость и удаль, жестокость и нетерпимость к любой расхлябанности, резкость в обращении с людьми и, чего греха таить, преклонение перед начальством. Зародилось это свойство давно, въелось в плоть и кровь, стало чертой характера.

Осадив коня возле правления, Олексиенко кинул поводья на ограду полисадника. Первым, кого увидел в конторе, был Пащенко. Бухгалтер одиноко сидел в углу за столом и нервно покручивал пышные черные усы. Бледные щеки его ввалились, стала особенно заметна нездоровая худоба. Болел Пащенко еще с гражданской, давало о себе знать тяжелое ранение. В июле его призвали в армию, но сразу же отпустили по чистой. И вернулся он в село к своим бухгалтерским книгам и колхозному архиву, которым заведовал по совместительству.