Анатолий Полянский - Село милосердия

— Ты что делаешь, Фесенко? — раздался гневный окрик. На крыльце стоял Крутских. — Я тебя стараюсь вылечить, руку сберечь, а ты… Дурную силу девать, что ли, некуда? — Крутских поднял согнутую кочергу, увидел расстроенные лица солдат и смягчился: — Зачем же казенное имущество портить?

Лицо Ивана расплылось в улыбке.

— Так я мигом ту кочергу в прежнее состояние верну, доктор. Не серчай…

— Совсем с ума сошел! Хочешь, чтоб рана открылась? А ну, марш на место! — Он повернулся к Тулушеву. — Как с завтраком, Дмитрий?

— Через тридцать минут будет готов.

— Поторопись…

Во двор вихрем влетел Ванюшка и с ходу закричал:

— Доктор, доктор! Там до вас пришли! Лекарка наша Горуновичиха интересуется, как вы с ранеными управляетесь…

Крутских, больше всего боявшийся разоблачения перед ранеными, насупился. Этого только не хватало. Ревизия, черт бы ее побрал! Добро бы начальство какое, а то сельская фельдшерица. Всю картину может изгадить…

Встретил он Горунович настороженно, неприветливо. Даже внешность ее показалась неприятной. Глаза строгие, холодные, глядят с прищуром. И говорит назидательным тоном. То повязка наложена неправильно. Кто вас учил?.. То антисептика не на высоте. Кто же так содержит медикаменты?..

Крутских крепился, хотя сбывались самые худшие его опасения. Грубить женщине — последнее дело, тем более медику, пусть и местному. И все же не выдержал:

— С какой стати вы меня отчитываете, как мальчишку? Спросили бы поначалу, нуждаюсь ли я в вашим советах!

Горунович была оскорблена в лучших чувствах. Она пришла помочь, подсказать… И вот благодарность! Евдокия Степановна круто повернулась и молча пошла прочь.

Крутских долго не мог успокоиться. Ходил вокруг дома, курил и думал. Конечно, у него не семь пядей во лбу. Наверняка погрешности допускает. Но разве правильней было бы оставить людей совсем без помощи? Ведь заявилась эта фельдшерица только сейчас, когда первая помощь раненым уже оказана. Худо-бедно, многие начинают выздоравливать…

Рассуждал Крутских верно, только со своей колокольни. В подопечном ему помещении детского сада находилось после отбора пятьдесят шесть легко раненных бойцов. В остальных же местах созданного в Кучакове военного госпиталя лежало свыше четырехсот человек. Многие из них с опасными для жизни ранениями находились на грани жизни и смерти, нуждались в операционном вмешательстве и длительном лечении. Здесь-то и сосредоточились все имеющиеся в наличии медицинские силы, сюда и было главным образом обращено внимание жителей села. О филиале лазарета, что располагался на краю Кулакова, многие просто не знали.

Крутских, как маятник, ходил вдоль длинного приземистого здания. Человек впечатлительный, он после разговора с Горунович никак не мог успокоиться. Тем более что подсознательно чувствовал определенную основательность ее упреков. Как-никак, а он все же не врач. Вслух, разумеется, признаваться в этом нельзя, потому что повредит делу. Раненые чутко реагируют на его состояние. Им мгновенно передается бодрость и оптимизм так же, как и нервозность «доктора». Но от себя-то не спрячешься…

— Пора делать обход, Александр Петрович, — донеслось из окна.

Приятный грудной голос принадлежал Виктории Михалевич. Крутских узнал бы его из сотен других голосов. Виктория появилась в Кулакове в конце сентября. Как-то утром Крутских увидел на улице девушку в страшных лохмотьях. Она остановилась неподалеку от кухни и, как завороженная, смотрела на Тулушева, вернее, на кашу, которую он раздавал раненым.

— Митя, покорми человека! — крикнул Крутских.

Тот неохотно зачерпнул каши, поколебавшись, отправил половину обратно в котел, оставшееся с сожалением плюхнул в миску.

— Ходят тут всякие, — заворчал Тулушев, но ослушаться не посмел, хотя во всем, что касалось питания раненых, Дмитрий был крайне прижимист. Основания к тому были: продуктов оставалось все меньше, а поступления от сельчан сокращались. Тулушев умудрялся экономить даже на собственном желудке.

— Не надо! — испуганно воскликнула девушка.

— Митя, — повторил Крутских укоризненно, — не жмись. Человек от голода умирает, разве не видишь?

— А если у меня всего на десяток заправок осталось? — не сдавался Тулушев. — Вы же сами потом с меня спросите.

— Спрошу. Но одно к другому не относится. Отдай мою порцию!

— Я чужого не ем! Я не возьму! — задрожав от обиды, отвернулась девушка.

Крутских не стал слушать и чуть ли не силой сунул ей миску в руки. Она не выдержала, схватила дрожащими руками ложку и стала жадно глотать кашу.

— Простите меня, крошки во рту не держала несколько дней, — выговорила наконец девушка, утолив первый голод.

Теперь Александр хорошо рассмотрел ее. Если бы не изможденный вид, девушку можно было назвать красивой. Правильный овал лица, темные, как спелые сливы, глаза, тонкая талия — все это делало ее облик чрезвычайно трогательным.

— Вы что умеете? — поинтересовался Крутских.

— Я закончила медучилище. Работала в больнице…

— Не может быть! — воскликнул он, не веря удаче. Заполучить настоящую медсестру в его двусмысленном положении — о таком он не мог и мечтать.

— Оставайтесь у нас, — попросил Крутских.

— Где у вас?

Поспешно, боясь, что получит отказ, он рассказал ей про госпиталь.

— Ну конечно же, я согласна, — не задумываясь, ответила девушка.

Так Виктория Дмитриевна Михалевич стала незаменимой помощницей «доктора», получив должность старшей медицинской сестры. А дальше произошло неожиданное…

Намаявшись за день, Виктория как-то зашла под вечер в каморку Крутских, где тот, по обыкновению, используя каждую передышку, читал медицинское пособие. В тайну его статуса врача Виктория была посвящена, но что они вообще знали друг о друге? Война сорвала их с места, выбросила из привычной жизни и столкнула в маленьком украинском селе, о существовании которого оба прежде не имели представления. На своей родной земле, ставшей вражеским тылом, два человека оказались объединенными общим делом. Их прочно связало чувство долга и ответственности за жизнь людей, силою обстоятельств вверенных их попечению. Но этого казалось мало. Нужно было полное доверие. И Крутских ничего не утаил…

Сидя в закутке, отгороженном от госпитальной палаты, Виктория слушала исповедь Александра, как страшную в своей обнаженности легенду. В ней было все: воспоминание о трудном сиротском детстве, о любви к живописи и мечте стать художником; о службе в армии и двух войнах, пусть кратких по времени, но оказавших на характер молодого человека большое влияние; о жене и маленькой дочке…

Несколько дней назад кто-то из сельчан принес весть: на ближайшей от села железнодорожной станции возле сгоревшего санитарного эшелона расстреляли врачей, отказавшихся работать на немцев. Станционные служащие рассказали, что одна из расстрелянных, молодая женщина-врач все рвалась к полыхающему вагону, где, говорят, осталась ее маленькая дочь. Такой она и запомнилась, выкрикивающей проклятия, поседевшей на глазах у очевидцев от ужаса перед совершаемым злодейством, бессильная что-либо изменить.