Анатолий Полянский - Село милосердия

Александр знал точно: Таня в армии с первых дней. А дочь?.. Ее ведь не с кем было оставить. Значит, взяла с собой? Мыслимо ли представить, что случившееся коснулось ее? И в то же время приметы, дошедшие в пересказе до Крутских, до мелочей совпадали…

— Только не жалей меня, — грубовато оборвал Крутских свой скорбный рассказ, заметив горестное лицо Виктории.

— Не жалость это, Саша. Мне больно за тебя и за ту женщину, — сказала она тихо и вышла.

С тех пор он постоянно следил за Викторией взглядом, будто боялся потерять точку опоры. Между ними не было сказано ни одного слова, выходящего за рамки деловых отношений, но оба знали, что питают друг к другу нечто большее, чем просто дружескую симпатию. Впрочем, они тщательно скрывали то, что стали уже замечать окружающие…

— Вы меня слышали, Александр Петрович? — высунувшись из окна, переспросила Виктория. — Пора делать обход.

— Иду, — отозвался Александр, стараясь настроить себя на деловой лад.

Ежедневный обход он ввел сам. Во время финской кампании, лежа в госпитале после ранения, Александр наблюдал ритуал обхода и думал тоща: что толку спрашивать каждое утро одно и тоже — где болит, как самочувствие? Словно нельзя справиться у дежурной сестры?

Теперь сам, оказавшись в роли человека, слово которого стало авторитетным, он почувствовал: обход — не пустая формальность. Раненые ждут его посещения. Одобрительный жест, утешительное слово, ободряющая улыбка — все годится. Человеку всегда дорого внимание, особенно, когда он болен…

Однако на сей раз пришлось неожиданно изменить установившееся правило. Едва Крутских вошел в помещение и надел халат, как в дверях появился моряк. Александр слышал о Гришмановском от хирурга, бывавшего здесь дважды, знал о его роли в госпитале, но встречаться не доводилось.

— Александр Петрович? — спросил вошедший и протянул руку. — Рад познакомиться. Я как-то сюда заглядывал, но вас, к сожалению, не застал.

— Знаю, доложили. Я ходил в тот день насчет продуктов договариваться, — буркнул Крутских. Он чувствовал себя скверно. Хирург — тот ни о чем не допытывался, отобрал несколько человек, нуждавшихся в операции, и ушел. А этот явился неспроста, он не сельская фельдшерица, с которой можно не посчитаться. Если уж найдет недостатки, добром не кончится. Время военное, и намерения самозванца, пусть самые распрекрасные, в расчет не идут.

— Живете на отшибе, прекрасное место по нынешним временам, — продолжал между тем Гришмановский. — Чуть ноги не вывернул, пока добрался… Вы, говорят, отлично справляетесь со своим хозяйством. Если не возражаете, давайте сделаем совместный обход.

Моряк говорил приветливо, но Крутских все равно было не по себе. Он шел, сопровождаемый взглядами раненых, чуть отстав от Гришмановского, и внутренне напрягся, готовый к защите или, если понадобится, к отпору. Лицо моряка оставалось невозмутимым. В вопросах, что он задавал, подвоха не чувствовалось. Врач спрашивал о медикаментах, перевязочных средствах, интересовался, в чем они испытывают особую нужду, как обстоит дело с питанием. Именно потому, что Александр ждал какой-нибудь каверзы, его сразу насторожил вопрос, заданный как бы вскользь: что за конфликт произошел у него с фельдшером Горунович?

«Успела нажаловаться чертова баба», — подумал Крутских и с неожиданной злостью сказал:

— А пусть не вмешивается! И то не по ней, и это. Появилась, как гастролер, и поучает. Сама бы покрутилась возле раненых сутками напролет — другие бы песни запела!

— Она и крутится, как белка в колесе, — спокойно отозвался Гришмановский. — У нее, кроме госпиталя, еще и село на руках. Среди жителей больных хватает, а от должности завмедпунктом ее, хоть и война, никто не освобождал…

Крутских хотел сказать что-то в свое оправдание, но Гришмановский, окинув еще раз палату оценивающим взглядом, предварил его:

— А мне здесь нравится! Чувствуется армейский порядок. Остается его поддерживать.

То, что моряк похвалил и бесспорно признал коллегой, обрадовало Крутских лишь в первую минуту. Однако он тут же подумал: правду от специалиста надолго не скроешь. А с ложью в сердце он никогда не жил и жить не собирается. Поэтому, как только они остались вдвоем, Крутских стремительно выпалил:

— Простите, Афанасий Васильевич, но я… я не врач!

— Очень интересно, молодой человек, — несказанно удивился Гришмановский. — А кто же вы? — и поглядел пристально, будто увидел впервые.

— Я вам все объясню… Так случилось. А вообще-то я командир, младший лейтенант, артиллерист!

— Ну и молодец, младший лейтенант! — присаживаясь на табурет, уважительно сказал Гришмановский. — Тебе сколько? Двадцать три? Всего-то? Лихой парень. Доведись мне, ей-богу, не решился бы…

Губы Крутских помимо воли расползлись в улыбке.

— Правда? — обрадовался он.

— Думаешь, льщу? Нисколько. Наоборот, отдаю должное силе воли, мужеству. К тому же, если честно, зря удивился. Жизнь сейчас такова, что поднимает в человеке подспудные резервы, и они, как показывает твой случай, поистине неисчерпаемы…

Гришмановский умолк, задумался. Насколько же, действительно, велик в людях запас прочности. В мирной жизни его не замечаешь, а на таких крутых поворотах… Мог ли он три месяца назад представить себя начальником госпиталя, находящегося в тылу врага? Кругом фашисты, а у него и маленькой группы товарищей на руках полтысячи раненых, полных два батальона!.. Положим, лечить людей его учили. Лечить, но и только. Сейчас же помимо врачевания приходится заниматься снабжением медикаментами и продуктами без расчета на привычные в мирное время плановые поставки…

А связь с подпольем? Кто, когда, где обучал его хитрости, притворству, изворотливости? Приходится прятать истинные мысли даже от своих только потому, что кто-то вдруг может оказаться нестойким, ненадежным…

Третьего дня у него снова был Заноза. Вырядился, как жених перед свадьбой. Увидел, что Гришмановский обратил внимание на его «петушиный» вид, и нахмурился.

— Знаете, Афанасий Васильевич, — говорит, — я бы вам тоже посоветовал одежонку сменить. Зачем гусей дразните?

— Ни в коем случае, Андриян, форме своей не изменю, — возразил Гришмановский. — Без нее я голый. А что касается «гусей», то они к моему виду привыкли, считают меня простаком, служакой. Верно?

— Пожалуй, что так, Афанасий Васильевич. Ваша правда… Я зашел спросить, как у вас с продуктами?

Гришмановский развел руками. Хвастаться было нечем. Проблема питания с каждым днем становилась все острее.

— Кравчук велел передать: часть коров, что спрятали, голов пять-шесть, можно забить для госпиталя. В отчетных бумагах «народного господарства» засвидетельствован падеж скота. Только глядите, чтобы староста не прознал.