Анатолий Полянский - Село милосердия

— Та-ак, теперь ясно, откуда ветер подул. — Вид у него был при этом хмурый.

— Не до нас ему теперь, — шепнула Катя деду. — Пошли!

Гришмановский остался сидеть в операционной. Последние дни она зачастую пустовала. Необходимые операции были сделаны, а в повторных люди нуждались крайне редко. Афанасий Васильевич любил, когда разрешало время и дела, посидеть в этом светлом классе с тщательно выбеленными стенами и надраенным до яичной желтизны деревянным полом. Комната напоминала корабельный лазарет, где царила такая же чистота.

Последнее время он частенько вспоминал свою службу в Пинской флотилии. Командующий у них был педантичный придира и спуску никому не давал. Каждое утро контр-адмирал Рогачев появлялся на палубе подтянутый, тщательно выбритый. Даже во время боев он умудрялся сохранять безукоризненный внешний вид. При малейшей возможности командующий объезжал суда, внимательно все осматривал, и горе было тому, у кого обнаруживал недостатки. За серьезные упущения мог немедленно отстранить от должности, а за более мелкие прегрешения учинял такой разнос, что тошно становилось.

Однажды и Гришмановскому от контр-адмирала досталось. Тот обнаружил беспорядок в одном из корабельных лазаретов и выдал старшему врачу по первое число. Пришлось объездить все суда флотилии и досконально проверить их медико-санитарное состояние. А было в Пинской флотилии семнадцать мониторов и канонерских лодок, девятнадцать сторожевиков и двадцать два бронекатера. Каждую посудину Гришмановский облазил, что называется, от киля до клотика… Лежат сейчас эти красавцы на дне Днепра. Но закроет моряк глаза, и встают перед мысленным взором один за другим суда — грозные, наводящие страх на врага.

Как давно это было, подумал Гришмановский. А ведь всего-то два с небольшим месяца прошло с тех пор. Война убыстряет события, сжимает время. Недаром на фронте один год службы считается за три.

Мысли вернулись к повседневным делам. Рассказ Олексиенко по-новому высветил недавний визит немцев. До этого те не проявляли к Кулакову особого интереса, и Гришмановский, признаться, подумывал — пронесет… К тому же были приняты некоторые меры: в школе оставили только самых тяжелых, остальных с согласия сельчан разместили по окраинным хатам. Теперь Поповьянцу для обхода пациентов требовалось несколько часов…

Подпольщики добыли в Бориспольской управе официальный документ, где черным по белому было написано: власти разрешают лечить раненых русских солдат. По выздоровлении тех следует направлять в лагерь для военнопленных, расположенный в Дарнице. Самая строгая персональная ответственность за исполнение данного распоряжения возлагалась на шефа лазарета господина Гришмановского.

Перечитывая текст, напечатанный по-русски и по-немецки, Афанасий Васильевич прекрасно сознавал, скольких ухищрений, ловкости, мужества потребовалось от подпольщиков для того, чтобы достать подобную бумагу. Тем более печать внизу стояла подлинная. Ну а что касается подписи… Кто же сейчас будет заниматься графологической экспертизой?..

Тот же Заноза, поддерживающий постоянную связь с городским подпольем, передал, что Гришмановскому предлагается лично побывать в Бориспольской комендатуре.

— Что я там забыл? — удивился Гришмановский.

— Вам следует представиться новым немецким властям и заверить их в своей полной лояльности, — невозмутимо пояснил Заноза.

— Только этого еще не хватало! — разозлился Афанасий Васильевич.

— Зря возмущаетесь! — Голубые глаза Занозы глядели на моряка строго. — Идти придется, так велели передать. И еще сказали: знание немецкого языка вам очень должно помочь.

И пришлось Гришмановскому отправляться на поклон. Он побывал в Бориспольской комендатуре, вел себя смирно, постарался понравиться. Знание языка действительно произвело впечатление. Комендант поинтересовался, откуда у доктора такое прекрасное произношение — истинный «хох дойч». Гришмановский доверительно объяснил, что мать его, чистых кровей немка, вышла замуж за петербургского чиновника, не сумевшего своевременно эмигрировать. Комендант остался доволен. Знал бы он, что отец Гришмановского был старым питерским рабочим, а мама — швеей, научившейся грамоте в ликбезе.

Немецким языком Афанасий Васильевич занялся поначалу самостоятельно, став уже судовым врачом. Корабельная служба оставляла много свободного времени. Моряки, отличавшиеся завидным здоровьем, были редкими пациентами, и Гришмановский, пристрастившийся к книгам, решил прочесть понравившиеся ему стихи Гейне в подлиннике. Овладеть разговорной речью и отшлифовать произношение удалось уже после окончания Военно-морской медицинской академии, которая дала ему прочные знания немецкой грамматики. Остальное пришло потом, когда он заставил себя читать вслух не только Гейне, но и других немецких писателей.

Сделал Афанасий Васильевич еще один шаг, укрепивший, по его мнению, положение госпиталя в глазах немцев. Поновьянц поначалу не соглашался с его затеей, но участвовать не отказался. Гришмановскому пришла мысль отправиться в Дарницу, в лагерь для военнопленных, с целью забрать оттуда раненых, если таковые найдутся. Рафаэль только руками развел.

— Вы полагаете, — резонно спросил он, — нам их отдадут?

— Почему же нет? Представь, приезжают два русских врача, предъявляют официальную бумагу и говорят: так, мол, и так, хотим избавить вас от липшей обузы. Вылечим, вернем здоровыми. Вам же нужна крепкая рабочая сила!.. Разве не эффектно?

— А если они нас с вами эффектно там оставят?

— Не исключаю. Но понадеемся на лучшее. Конечно, я могу поехать один, однако вдвоем убедительнее. Ты будешь в белом халате, при сумке с красным крестом. Впрочем, не настаиваю…

Они поехали. Риск был, конечно, немалый. Но чтобы упрочить положение госпиталя, пусть ненадолго, стоило идти на все. Гришмановский рассчитал правильно. При виде русских, прикативших прямо в лагерь, немцы обалдели. Был тотчас вызван комендант. Майор, прочтя предъявленную бумагу, говорил с ними на удивление довольно вежливо и заверил, что раненых в лагере не имеется.

Расчет оказался верным вдвойне. Об их визите в концлагерь стало известно Бориспольской комендатуре. Позиции врачей вроде бы упрочились. Однако через несколько дней в школу явился Заноза и передал Гришмановскому, что подпольный райком никоим образом не одобряет его самовольных действий. Хорошо, что обошлось, а то ведь и головой можно было поплатиться. Подобная самодеятельность несовместима с партийной дисциплиной. Впредь по собственной инициативе приказано было ничего похожего не предпринимать.

Выговор был неприятен. Но делать нечего, пришлось заверить Занозу, что отныне врачи без согласования никуда шагу не ступят. Правда, в душе Гришмановский остался убежден, что приструнили его напрасно. В конце концов победителей не судят… Это и притупило бдительность. Немцы появились настолько внезапно, что Гришмановский, не позволявший себе надолго отлучаться, оказался даже на другом конце села, где отделением легко раненных, как он окрестил детский сад, руководил этот странный, но весьма симпатичный младший лейтенант.