Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Казанцев вошел и сразу увидел ее белеющее в сумерках угла лицо и большие глаза, обращенные к нему, и вежливо сказал:

— Добрый день.

Прежде чем попасть в эту комнату, он заглянул в две другие. Там ничего не было, кроме пустых кроватей, остывших железных печурок, ненужных домашних вещей: старых ботинок, потертых ученических сумок, разных бумаг, Он уже подумал, что вообще тут никто не живет, пока не открыл эту дверь, увидел Олю, обрадовался, смутился, что застал ее так, лежащей в кровати, и поэтому сказал:

— Извините, пожалуйста, я выйду на минуточку. А вы одевайтесь.

Он вышел в коридор, достал папиросу. Поглядел на часы, до начала спектакля еще оставалось время. Он курил не спеша, чтобы дать ей возможность привести себя в порядок.

Через некоторое время он снова постучался, ему не ответили, тогда он открыл дверь и увидел, что она как лежала в кровати, так и лежит. Он подошел к ней, заглянул в глаза, в эти огромные, как толстый зеленый лед, глаза, увидел там, в их глубине, темноту, испугался, быстро пощупал ее лицо. Оно было теплым.

— Вы больны? — спросил он.

— Уйди, — сказала она, узнав в нем вчерашнего солдата, и не захотела, чтобы он был сейчас рядом.

— Я за тобой пришел, — сказал Казанцев. — У меня билеты в театр. Настоящих два билета.

— Не понимаешь, — тихо, с укоризной сказала она. — Я сегодня умру… Ты уйди.

— Чепуха, — сказал Казанцев. — Никуда я не пойду. И так не умирают… Ну ладно. Не хочешь в театр. Не надо. Я сейчас чего-нибудь соображу. Вот чаю… Ну, конечно, чаю. Ты пока лежи, а я все сварганю.

Он поставил карабин к стенке и сразу засуетился. На подоконнике стоял чайник, в нем было налито до половины воды, и стояли тут пустые стеклянные банки, чашки, тарелки. Он присел к печурке, растопил ее, она быстро загудела.

— Отлично, — потер он руки, радуясь, что так у него все хорошо выходит. — Сейчас вскипит.

Он нашел в углу тряпку, расстелил ее на полу возле печурки, как скатерть, достал весь свой дневной паек, разложил его в порядке, поставил чашки.

— Прошу к столу, — сказал он.

Она не смотрела в его сторону, глаза ее были обращены на эту изогнутую по-змеиному женщину на потолке.

— Ну-ну, — сказал Казанцев. — Хватит возлежать, поднимайся.

Он подошел к ней и решительно снял с нее пальто, потом одно одеяло, второе. Она лежала в синем кашемировом платье, очень похожем на те, в каких ходили школьницы, только больше расклешенном, и оттого, что она была в платье, а не в пальто или телогрейке, а именно в платье, как ходили женщины до войны, он почему-то сразу поверил, что сейчас же поставит ее на ноги, и, обхватив ее за шею, приподнял с подушки. Она села. Волосы у нее были длинные, очень мягкие, темно-пепельного цвета и падали ей на плечи.

— Вот так и сиди, — сказал он. — И будем пить чай.

От печурки тянуло жаром, ее стенки нагрелись быстро, и чайник кипел. Он налил в чашки кипятку, взял с тряпки сухарь.

— Мы сейчас его съедим, а хлеб оставим на потом, — сказал он. — Держи чашку.

Она взяла, прижала ее обеими ладонями, хотя чашка была горячей.

— Пей! — приказал он.

Она послушно поднесла чашку ко рту.

«Вот так с тобой, — торжествующе подумал он. — Ты у меня еще попляшешь».

Они сидели рядом и пили чай с сахаром.

— Замечательный чай, — говорил он, хотя кипяток отдавал железом. — Понимаешь, у меня мама почему-то такой чай без заварки называла генеральским. Правда, смешно?.. Ну давай я тебе еще налью, тут осталось. И можешь взять этот кусочек сахару. Мне хватит.

От жара печурки и от кипятка лицо ее немного зарозовело, это было похоже на то пламя в небе, предвещавшее мороз, какое было над Невой, когда он ехал сюда. Она допила кипяток, вздохнула, как после тяжелой работы, и посмотрела на него.

— А ты зачем пришел? — спросила она.

Он теперь знал, что она не все слышит, и ей надо иногда объяснять все с самого начала, как объясняешь ребенку, и быть при этом терпеливым.

— У нас есть один чудак, — сказал он. — Я не знаю толком, чем он занимается, но он здорово делает куклы. Их, наверное, можно выставлять в музее. Совершенно великолепные куклы. Этот чудак мне дал два билета в театр, на оперетту. Это очень смешная оперетта, хотя я ее не видел. Я до войны терпеть не мог оперетту, больше любил драму. А сейчас я бы с удовольствием посмотрел. И я подумал, что ты тоже пойдешь со мной.

— Куда? — спросила она.

— Я же тебе сказал, в театр, — терпеливо ответил он.

«В театр», — подумала она и посмотрела в потолок на гипсовую женщину, потому что вспомнила сон, который снился ей совсем недавно: женщина заставила ее танцевать, и они танцевали, летая над пустыми столами сберкассы, потом она увидела, что все сейфы открыты и пусты, там тоже танцуют гипсовые женщины, и она во сне поняла почему: в городе сгорели все деньги, люди стали жить без них, теперь никому не нужны ни сейфы, ни сберкассы. «Что ты умеешь делать?» — спросила ее женщина. «Только считать деньги», — ответила она и после этого проснулась. И когда проснулась, то почувствовала, что ничего у нее не болит, а где-то впереди есть темнота, от нее тянется тонкая струйка, как дым, только без запаха и тепла, холодная, темная струйка, и она впитывается порами тела, наполняя его легкостью и холодом. Тогда-то она поняла, что с ней будет.

«В театр», — вспомнила она.

— Если бы ты могла, мы бы пошли, — сказал он.

И тут ее словно кто-то подтолкнул изнутри и сказал властно и грубо: «Надо!», — как говорил иногда отец, если очень сердился. «Надо!» Этот резкий окрик заставил ее вздрогнуть, она всегда пугалась, когда так говорил отец, он мог потерять над собой власть и ударить ее по щеке, а потом слезливо извиняться, и она не столько боялась его пощечины, а вот той минуты, когда у него обмякнет лицо и повлажнеют глаза. Теперь, вздрогнув от этого внутреннего крика, она увидела себя как бы со стороны лежащей не на кровати, а повисшей в воздухе, неподвижно, и подумала, что сейчас, если она встанет и пойдет, неважно куда — лишь бы встать и пойти, то, может быть, она уйдет от всего того, что было с ней до прихода этого рыженького солдата, и она сказала:

— Пойдем.

— А ты сможешь? — спросил Казанцев.

Она встала с кровати и еще раз сказала:

— Пойдем.

Казанцев вскочил, посмотрел на часы и кинулся подавать пальто.

— Мы еще успеем, — говорил он. — Еще целый час…

Она закинула волосы за спину, и он подумал, что сейчас она будет причесываться, ему почему-то очень захотелось, чтобы она стала причесываться, долго и обстоятельно, как делала это мама, но она только закинула волосы и укутала голову платком.

На улице воздух посинел, и дома вдали казались нагромождением огромных противотанковых надолб. Казанцев шел, придерживая одной рукой ремень карабина, другой взяв под руку Олю, и так они шли медленно, хрустя морозным снегом. Где-то слева и спереди тоже хрустели шаги — там видны были тени людей, их было немного, и нигде ни огня, ни отблеска, только вверху над улицей светлело грязно-синее небо. Так они двигались долго, пока не вышли к решетке сада Отдыха, где излучали слабое сияние вершины пик, и в нише стоял в печальном карауле римский воин, и снег вокруг не просто хрустел, а трещал, будто впереди, в сквере, ходил по кругу огромный зверь. Мелькали тени, слышно было, как разговаривали люди. Одна из теней отделилась от решетки, приблизилась, стала моряком с автоматом.