Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Братишки, нет ли лишненького? — прохрипел он.

Они прошли мимо него и влились в поток людей, которые двигались к темному подъезду театра.

Оранжевое пламя большой коптилки, похожей на факел, отражалось в зеркальных стеклах дверей, освещало низенькую, круглую фигуру контролера, он был в ливрее, шитой галуном, стоял без шапки, седой, и на этой черной ливрее важно блестел Георгиевский крест, а рядом с ним стоял ящик с песком и ведро. Только когда они подошли к нему и Казанцев протянул контролеру билет, то понял, почему он такой толстый: под ливреей у него была пододета телогрейка. Он оторвал от билета корешок и сказал:

— Пожалуйста.

Он говорил так всем, и выходило это у него четко, как команда, и в то же время весело, словно он приглашал людей в большую столовую, где всех ждет огромный стол с самой настоящей едой. Казанцеву это понравилось, он ответил вежливо:

— Спасибо.

Тогда контролер неожиданно гаркнул:

— Здравия желаю!

Вокруг рассмеялись, Казанцев удивленно оглянулся, увидел солдат, моряков, их смеющиеся лица, освещенные оранжевым огнем, и понял, чему удивился: он слишком давно не слышал, как смеялись люди, и подумал о контролере, что он, наверное, очень хороший старик, а может быть, даже это актер, и его специально поставили сюда, чтобы зрители приходили на оперетту веселыми.

Казанцев повел Олю к дверям, которые были раскрыты в зал, и, как только они переступили порог, невольно остановился, увидев все это почти забытое великолепие: в зале горела люстра, хоть и неярким, но самым настоящим электрическим светом. Тени качались на темно-бордовом бархатном занавесе, на красной обивке лож, на позолоченных белых креслах и белых выпуклых балконах, и все это уходило вверх, галерея за галереей и было наполнено людьми, и стоял в этом зале ровный шум голосов, в котором нельзя было различить отдельных слов, только шум, и шепот, и белые клубки пара от дыхания.

Они нашли свои места в партере в девятом ряду, посредине, вокруг сидели солдаты и командиры, кто с костылем, кто с рукой на перевязи, а кто с оружием между коленей. Казанцев тоже поставил карабин между коленей, взял Олю за руку, как тогда у костра, и с этой самой минуты словно закончилась одна жизнь, и началась совсем другая, не настоящая, даже нереальная, но она была, хоть и недолго, и это был не сон, а все-таки жизнь, в которой загорелся закатом занавес, поднялся человек во фраке, взмахнул палочкой, и все замолчало, осталась только музыка, она наполняла пространство все сильней и сильней, и этой своей силой вскинула вверх занавес, чтобы открыть чистое небо, дворцовые колонны, где жили веселые люди, заставляющие всех вокруг смеяться и грустить о судьбе графини, но не терзаться этой грустью, и совсем не ее судьба была главным, а то, что выбегали красивые женщины с розовыми голыми ногами и танцевали под ярким небом; выходил старый актер, которого все любили, хотя он должен был играть злодея, но его любил так, что, когда слышался его хриплый голос еще за сценой, аплодировали ему, и он приходил, и был вовсе не каким-то там графом, а своим парнем, который перепутал все на свете жизни. Он вышел на сцену одетый в нелепую военную форму, сверкая пуговицами и нашивками, с обнаженным палашом в руках, смешно и яростно рыча:

— Что это, замок или сумасшедший дом? Приехал я, граф Токи Балладья! А где музыка? Прислуга! Долго я буду ждать?! — и стукнул палашом по статуе.

Она тотчас развалилась. Он печально посмотрел на осколки и сказал:

— Звонок испортился.

К нему подскочил слуга с огромной корзиной, наполненной бутафорским виноградом и фруктами. Актер поковырялся в ней и сказал в публику:

— Это после блокады, а сейчас бы дуранды.

Зал взорвался смехом и аплодисментами. Всем это было понятно и смешно, поэтому его ждали с нетерпением и радовались, что он может так лихо танцевать и петь куплеты и вместе с ним танцевали полуобнаженные женщины и красивые парни с румяными лицами. Когда опустился занавес и снова неярко зажглась люстра под потолком, весь зал недовольно вздохнул, что на какое-то время все это прервалось и вместо того яркого и солнечного, что было на сцене, рядом оказались люди в пальто и шинелях и холодный воздух зала, который прежде почему-то не ощущался, а сейчас отчетливо стало видно, как вьется над рядами пар от дыхания.

А в это же время старый актер лежал у себя в гримуборной, растирал опухшие, со вздутыми венами ноги и с тоской смотрел на пол-литровую стеклянную банку с холодным супом, которая стояла на столике перед зеркалом. Он смотрел на нее и мучался. Этот суп ему дали в знак благодарности в госпитале, где выступал он с шефским концертом. Ему чертовски хотелось съесть этот суп, он истратил очень много сил сегодня, и впереди еще была большая работа, но он не мог съесть этот суп, он решил с самого начала, что не будет его есть, а отнесет жене. Он женился, когда ему было тридцать лет. Эта женщина была портнихой, она была красивой и статной, и, куда бы он с ней ни приходил, все на нее оглядывались, она родила ему сына, который теперь был в армии, она постарела еще до войны, но еще раньше он думал о ней, что она хорошая жена и хорошая хозяйка, но ему все-таки не повезло с женитьбой, потому что эта женщина совсем не смыслит в его ремесле и с ней нельзя поговорить о том, как его не всегда понимают в театре, и он стал искать сочувствия у других женщин и легко находил его, потому что был знаменитым актером. Перед войной у него была хорошая любовница, молодая, добрая. Он приезжал к ней после репетиций, привозил коньяк, а она варила ему кофе и слушала, как он жаловался, жалела его, и он стал думать, что ему лучше уйти к ней навсегда.

«Я бы мог его съесть, — думал он про суп. — Но там я съел одну тарелку, и у меня даже не вырезали талона из карточек, потому что начальник госпиталя хороший человек… Конечно, я могу его съесть, у меня работа, она сидит дома… Но у нее больное сердце, как же я могу его съесть? Потом я обещал, и это неблагородно. А кому я обещал? Ну, сам себе. Даже если сам себе, все равно это неблагородно. Но если я его не съем, меня уже не хватит на канкан».

Он перестал растирать ноги, одернул штанину, встал. Он медленно приблизился к гримировочному столику, где стояла банка, вздохнул, накрыл ее газетой и стал гримироваться.

А за стеной была гримуборная кордебалета. Там сидели молча, кутаясь в телогрейки и пальто, худенькие девушки с синей кожей на руках и ногах. Они сидели молча, с тоской ожидая, когда кончится антракт и их снова позовут на сцену. Они молчали. Только что унесли на носилках через служебный вход театра их подругу, совсем молодую балерину, которая перед самой войной кончила училище. Она упала на сцене в середине действия, когда они выстроились в ряд и в розовом луче света, который специально дал осветитель, чтоб их обнаженные руки и ноги были красивыми, шли в танце на зрителя. Она упала, и они сомкнули свой ряд, чтобы никто этого не заметил в зале. Сейчас им надо было снова выйти на сцену и танцевать, хотя их стало меньше.