Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

В зале ждали, когда снова начнется эта легкая и веселая жизнь, посмотреть на которую пришли все сюда, и уже толпились в проходах, занимали места те, кто выходил погулять по фойе, покурить. Внезапно шумная волна прокатилась по залу, начали вставать со своих мест, зашептали, показывая в средний проход, потом наступила тишина, и все стали смотреть туда, в середину зала. Казанцев и Оля тоже повернулись на своих местах. По проходу шла женщина, она казалась высокой, потому что на ней было длинное бархатное платье с короткими рукавами, большим декольте на спине, это было красивое вечернее платье, плотно облегавшее ее тонкую талию, темные волосы женщины были уложены в высокую греческую прическу, они поднимались вверх, как черный факел, с белыми сединами по краям, и вытянутое лицо ее с ярко накрашенными губами было торжественным, она шла спокойно, слегка помахивая сумочкой. А за ней шел морской командир, в хорошо отглаженном кителе с золотыми нашивками, он был низкий и плотный, этот командир, и нес на руках старенькую шубку и свою шинель. Они прошли вперед, сели на свои места, а все смотрели на них молча, каждый знал — в зале сейчас не менее восьми градусов мороза.

— У моей мамы, — сказал Казанцев, — есть такое же платье. Она тоже в нем ходит в театр.

Медленно начал гаснуть свет люстр, зажигался закат на занавесе, опять появился человек во фраке и палочкой в руках.

— Ты бы могла снять платок? — спросил Казанцев.

Оля покорно высвободила руку из его ладоней, развязала узел на затылке и тряхнула головой. Волосы ее рассыпались. Она смотрела не на сцену, она смотрела на женщину, которая сидела впереди.

— У тебя есть расческа? — спросила она.

Казанцев полез в карман гимнастерки, вынул оттуда свою алюминиевую расческу и протянул ей. Музыка заглушила все шорохи в зале и все ширилась, ширилась, но он слышал, как потрескивают под расческой ее волосы. Он снова взял ее за руку, и снова взвился занавес, и раздались аплодисменты, когда, еще за сценой, прохрипел знакомый голос старого актера.

Он выбежал на сцену вслед за красивой женщиной.

— Стойте, кузина, — кричал он, — нельзя же, наконец, бегать от человека, который вас так любит!

— Но, дорогой кузен, — отвечала женщина, — вы забываете, что я вас не люблю.

— Конечно, забываю, — сказал он, — какой же дурак будет об этом помнить. И кроме того, вы меня полюбите.

— Не понимаю.

— Не понимаете? — И актер повернулся к залу, подмигнул по-свойски. — Не понимает, а паек получает.

И опять зал взорвался смехом и аплодисментами. Казанцев бил в ладоши, подталкивая плечом Олю. И она повернулась к нему, слабо улыбнулась. А вокруг хохотали моряки, солдаты, кто-то вытирал слезы, кто-то охнул: «Вот дает!» И тогда Казанцев снова схватил ее руку и сжал.

А на сцене старый актер смешно танцевал, напевая:

И бойко выбежали в танце на сцену розовые девушки.

На крышу противоположного дома село серое облако, оно было неподвижным, словно задремало вот так, обессилев в своем пути. Я подошел к окну, раскрыл его и посмотрел в ту сторону, где торчал тяжелый купол станции метро. Как и вчера, там стояли и целовались двое, но теперь девушка не тянулась к нему на носках, а запрокинула голову, а он был высокий и крепко держал ее за плечи. И дальше по всей Лиговке… Казалось, не было движения, время повторяло свой вчерашний отсчет, ничего не меняя в пространстве, и люди замерли и небо, деревья, все вокруг, но стоило вслушаться, и множество звуков начало долетать из глубин домов и улиц: вздох, и тихая песня, и стук часов, скрип окна, шелест занавески, бормотание уснувшего, шаги и шуршание шин об асфальт, и они складывались, эти звуки, в общее дыхание спящего города. Там, где есть жизнь, не может не быть своей мелодии звуков. Даже во фронтовых лесах, откуда напрочь улетали птицы, уползали кроты и уходили звери, боясь огня и пороховой гари, и лишали лес его извечной гармонии звуков, даже там не умолкали мелодии, потому что оставались деревья, трава, муравьи, и они еще могли жить.

Я отошел к своему столу. Сверху на кипе бумаг лежала копия докладной начальника Ленинградского управления искусств от 11 апреля 1942 года:

«Из действовавших ранее в городе оркестров (Кировского театра, Филармонии, Радиокомитета) осталось всего около 20 музыкантов. Объединение их в один коллектив и проведенная нами общая регистрация оркестрантов позволили создать в городе полноценный симфонический оркестр в 64 человека.

Первый симфонический концерт состоялся 5 апреля. Невозможность дать ток в здание Филармонии побудила нас открыть концерты в Пушкинском театре, после спектаклей Музкомедии в 7 часов вечера. Билеты были распроданы за два дня. Программа в основном состояла из произведений русской классики и русских народных песен».

Мороз стал крепким, схватывал дыхание и, врываясь в легкие, как бы старался расщепить их изнутри. Небо светилось, но луны не было видно, она пряталась где-то за домами, и улица была окутана мглой, только сугробы на газонах, белея, указывали путь. Люди расходились от театра, и веселый голос, перекрывая скрип шагов, пропел густым басом только что слышанную и еще жившую своим нехитрым мотивчиком в памяти песенку:

Тут же чей-то другой бас оборвал его:

— Заткнись!

И голос захлебнулся. Теперь была улица, а не театр, улица, где были мороз и мгла, где нельзя было останавливаться или падать, потому что если остановишься, то можешь так и остаться стоять у стены, или если упадешь, то не встать, тебя утром подберет разъезжающая для этой цели машина.

Казанцев и Оля шли, то убыстряя шаг, то, чувствуя скользкую почву под ногами, осторожно, двигались, держась поближе к стенам домов, шли молча, и вокруг шагов становилось все меньше, меньше, пока не стало казаться — они одни идут черным бесконечным коридором. Упруго шелестя, словно стараясь распороть темноту, пролетел снаряд. Где-то позади, может быть на Васильевском острове, ударил разрыв. Они подождали: не слышат ли снова этот шипящий шелест, но он больше не повторился. Казанцев покрепче прижал к себе Олин локоть, ощущал на щеке ее прерывистое дыхание; она была как ноша, которая стала частью его самого, ее нельзя было снять с себя, а лишь бережно нести, потому что только с ней он и мог двигаться этим незрячим путем.

Если бы не она, он бы прошел мимо дома с облупившейся штукатуркой, но она потянула его под арку. Они поднялись на второй этаж, вошли в комнату. Слабо голубело в черноте окно. Он опустил светомаскировочную бумагу, зажег спичку, отыскал на подоконнике коптилку, сделанную из консервной банки, поднес к фитилю огонь, коптилка загорелась синим пламенем.