Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

И в это время звякнул телефон на столе. Она посмотрела на него сурово, по щеке, к усам сползла ненужная, запоздалая слеза.

Женщина сняла трубку, в которой затрещало очень громко.

— Алло! — басом сказала женщина. — У телефона. Алло! Алло!

Но в трубке лишь трещало. Она подержала ее и швырнула на рычаги.

Женщина помолчала, прижавшись грудью к краю стола, и, глядя куда-то поверх голов Казанцева и Оли, сказала низким шепотом:

— А вам это очень нужно? Да?

— Очень, — ответил Казанцев.

Взгляд ее был неподвижен, черный, сухой, воспаленный усталостью и тоской.

— А я никогда не выходила замуж, — сказала она все тем же шепотом. — И не жалела. Зачем?.. Боже мой, может быть, кто-нибудь придет с ребенком.

Она вздохнула и совсем обыденным, деловым тоном сказала:

— Давайте ваши документы!

Ночью самое людное место — Дворцовая набережная, здесь коленкоровый хруст асфальта под подошвами, смех и голоса, а в сизой воде сизые облака, пронзенные петропавловским шпилем. И все же уличный шум совсем не такой, как днем. Город освобожден от машинного гула, и тишина, как прохлада, течет от Дворцовой площади, от Марсова поля и Летнего сада, она течет над домами сюда, к Неве, глушит смех и голоса людей, и они звучат мягко, будто все слова лишили согласных звуков, оставив только шипящие, и этот протяжный шорох кружит голову — может быть, поэтому все лица, что плывут мимо меня, кажутся немного пьяными, будто где-то на подступах к гранитному берегу люди выпили холодного белого вина.

Они плывут мимо меня — лица, лица, молодые, веселые, и я не могу запомнить ни одно из них, они просто плывут мимо меня, обдавая теплом виноградного сока, а я живу не здесь, а еще там, в гостиничном номере, где лежат на столе последние страницы повести, и я помню в них каждое слово. Я помню…

Мы чистили оружие. Мы делали это молча и старательно, была дана команда: через два часа батальон выступает. Через два часа… А я все медлил, я все еще не доложил о Казанцеве, хотя это грозило мне совсем не сладким будущим, но я тянул и ничего не мог поделать.

Мы чистили оружие, а потом получали сухой паек, увязывали тощие вещмешки. За окном синело, когда раздалась команда: «Выходи строиться!» «Вот и все», — подумал я и встал, чтобы оглядеть ребят перед выходом. Взгляд мой упал на пустые нары, на которых валялись старые тюфяки, вроде бы никто ничего не забыл, и тут я увидел на полке, над тем местом, где спал Дальский, стоят куклы: веселая, то ли чешка, то ли голландка, а потом пара — Ромео и Джульетта.

— А это? — сказал я Дальскому.

Он шевельнул своим выпирающим как клин кадыком над желтым шарфом, посмотрел на меня печальными глазами и сказал:

— Не нужно.

И в это время я услышал:

— Правильно. Всегда надо оставлять что-то хорошее.

Я быстро обернулся и увидел Казанцева. Он затягивал узлом вещмешок и делал это так, будто был все время тут с остальными ребятами.

— Казанцев! — гаркнул я. Мне очень хотелось добавить к этой фамилии эпитет покрепче, но я сдержал себя, боясь, что навлеку излишнее внимание других командиров, и, сжав зубы, подошел к нему.

— Сволочь, — молитвенно произнес я. — Ты… ты можешь объяснить свою отлучку?

Как только я на него крикнул, он сразу же встал по стойке «смирно», приставив карабин к ноге.

— Могу, — сказал он. — Разрешите доложить, мне полагается отлучка. Вот… — и он полез в карман, вынул оттуда вдвое сложенную бумажку. — Пожалуйста.

Я взял эту бумажку, развернул и прочел жирное слово, отпечатанное витиеватыми буквами: «Свидетельство…» Я подвинулся поближе к окну, чтобы разглядеть, что там написано, и почувствовал, как появились за моей спиной Шустов и Воеводин.

«…о браке», — дочитал я и посмотрел на Казанцева. Он стоял все так же, по стойке «смирно», словно в почетном карауле перед самим собой.

«Гражданин Казанцев Алексей Сергеевич и гражданка Кошкина Ольга Матвеевна вступили в брак, о чем в книге записей актов гражданского состояния о браке за 21 декабря 1941 года произведена соответствующая запись под №…».

— «После регистрации брака присвоены фамилии…» — прочел Шустов и потянулся к этой бумажке. — Дай-ка, — тихо попросил он. — «Присвоены фамилии, — он вздохнул и почесал свой нос, — мужу — Казанцев, жене — Казанцева…» А? — сказал он и вопросительно посмотрел на Воеводина.

Тот взял у него бумажку, повертел в руках.

— Первый раз такую штуку вижу, — вздохнул Воеводин и тоже прочел: «Жене — Казанцева».

Кошкин стоял напротив меня, слушал, как мы читали, и его маленькие глаза совсем утонули в набрякших мешках, но он ничего не сказал, он только стоял и слушал.

— Выходи строиться! — опять донеслось от дверей.

— Ладно, — сказал я, отдавая бумагу Казанцеву. — Потом разберемся.

Раздавались команды ротных и взводных. Батальон строился перед школой. Он вытянулся далеко, наш батальон, теперь это было настоящее войско, а не двадцать девять человек, какими мы пришли сюда. Мы заняли свои места в строю, и я увидел левее школы, на посиневшем снегу у забора, группку женщин, они стояли, тесно прижимаясь друг к другу, как и в тот вечер, когда мы их в первый раз увидели, и с краю этой группки стояла Оля. Женщины смотрели на нас, и все наше отделение смотрело в ту сторону.

— Алеша… слышь, Алеша, — услышал я шепот и краем глаза увидел, как Шустов протягивает Казанцеву сахар. — На-ка…

Казанцев подставил ладонь. И тут же Воеводин протянул ему свой сахар. И Дальский вынул из кармана, посмотрел на белые комочки, сначала понюхал их, блаженно прикрыв глаза, и положил в ладонь Казанцеву. Тогда и я достал свой сахар. Теперь у Казанцева была полная пригоршня.

— Давай, — кивнул я ему.

Он отделился от строя, придерживая карабин, побежал к женщинам.

— На, — сказал он Оле, запыхавшись, и высыпал ей в карман сахар. — От наших ребят. Я тебе говорил: у нас мировые ребята!

Но она не смотрела, как он ссыпает ей сахар в карман, она оглядывала его лицо, словно хотела найти на нем что-то ей очень важное.

— Послушай, — сказала она, — я боюсь. Я никогда не была на войне — и боюсь. Страшно там?

— Страшно, — сказал он. — Но ты не бойся. Я к тебе еще приду, вот увидишь.

— Хорошо, — сказала она. — Только ты меня поцелуй. Ты ведь меня еще не целовал.

Тогда он наклонился к ней и поцеловал и побежал догонять нас.

Батальон двинулся, рота за ротой, взвод за взводом, мы шли и все оглядывались на край забора, где стояли женщины.

Мы шли и оглядывались…

Много лет меня мучала одна мысль: куда же девалась пайка Шустова?.. То мне казалось, что человек с таким нюхом, как Шустов, не мог ошибиться — пайку съел Казанцев. Я даже представлял, как это случилось. Казанцев вошел на какую-то минуту раньше нас, и этой минуты хватило, чтобы увидеть на нарах плохо прикрытый второпях вещмешком кусочек хлеба и проглотить его, не жуя. Я представлял его одеревенелое лицо при этом и опустевшую синеву глаз. Я не верил в это и… верил. Да, все это могло произойти. Человек от голода может на мгновение потерять себя, оставшись в одиночестве, так потерять, что не властен руководить своими поступками и хоть как-то контролировать себя. Когда перед тобой лежат буханки из разбитой машины и ты не один, а вокруг много людей, в тебе просыпается непобедимое чувство дисциплины и ответственности перед теми, кто стоит рядом, но когда ты один… мужество можно потерять и на мгновение. И тогда этот маленький кусочек хлеба и это мгновение, когда ты проглотил его, стремительно перебросят тебя за черту, где нет никакого примирения между людьми. Так разве мог бы пойти на это Казанцев?