Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Беречь пуще кожи своей. Имейте в виду: с финской по плечам треплют, а стоят. Крепка материя.

И следил, чтоб заправляли их под ремень исправно, не ляпали пятен при еде. У кого увидит пятно, выговаривает:

— Слюнявчик, может, подвязать? Проси у мамы посылку!

К столовой шли строем и пели:

До столовой было метров триста, и успевали спеть только первый куплет и припев, да и то кончали его, топая на месте у самых дверей. Но без песни в столовую идти было нельзя — так повелось с самого начала.

Входили, выстраивались вдоль дощатых столов, на которых стояли жестяные миски, бачки с кашей — каждый на восемь человек, лежал хлеб, сахар. Ждали, пока Чухонцев отдаст команду:

— Садись!

Утренняя каша была вкусна, обильно полита маслом. Ели, обжигая рты, молча склонившись над мисками. Надо было выгадать время, чтобы покурить после завтрака перед разводом.

Более остальных спешил Шишкин. Третьего дня на гауптвахту посадили Сережу Замятина. Дело было так. Дан был перекур. Все стояли в тени у сосен, дымили махоркой и смотрели, как по дороге Чухонцев гоняет Изю Левина.

— Ножку тяни, ножку! — кричал Чухонцев.

Левин старался изо всех сил, но строевой шаг у него никак не получался. Видимо, он свыкся с мыслью, что ему никогда не познать тайны этой сложной науки, и поэтому все время путался и сбивался. Но где-где, а на этих занятиях Чухонцев был неутомим. Это у него называлось «ставить походочку». Левина он взял под особое наблюдение и пообещал:

— Я из тебя человека сделаю!

Он шагал рядом с ним, легко вскидывая негнущиеся ноги, и вскрикивал:

— Р-раз, два, тр-ри! По ноткам, по ноткам, на басах!

Раздался дружный смех. Чухонцев довольно ухмыльнулся. Левин был из музыкантов, скрипач, и ротный решил, что сострил вполне удачно. Но он не знал, что в это время из-за кустов вынырнул Сережа Замятин. Вытянув шею, поднялся на носки и в мгновение превратился в двойника Чухонцева. Сходство было до невероятия точным. Все в роте знали, что этот парень, если бы захотел, сумел бы преобразиться в лягушку. Глядя на его рожу, нельзя было не рассмеяться. Проделав все это, Замятин готовился улизнуть в кусты, но не успел. Каким-то особым нюхом Чухонцев почувствовал его и стремительно обернулся.

— Смирно! — рявкнул он.

Не торопясь прошел мимо вытянувшихся ребят, остановился возле Замятина и скучно сказал:

— Трое суток аресту.

Шишкин уже дважды побывал на гауптвахте и знал там все ходы и выходы. Сейчас он спешил, чтобы успеть передать Сереже махорки. Сам он не курил, но знал, как изнемогает Замятин без табака.

Едва раздалась команда: «Встать! Выходи!» — Шишкин сорвался с места и юркнул за дверь. Гауптвахта была за штабным домиком. Нужно было пробраться вдоль ограды из колючей проволоки так, чтобы никто не заметил из окон писарской, да не попасть на глаза часовому. Шишкин прикинул, что если он пригнется, то вполне сможет проскочить за бурьяном, который рос вдоль тропки. Если засекут, всегда можно сказать, что стоял здесь как-то на часах, обронил авторучку или еще что-нибудь и теперь разыскивает.

Он знал, куда выходит зарешеченное окно гауптвахты. Неподалеку валялся чурбан для колки дров. Если его подтянуть и взобраться, вполне можно достать до окошка. В этой стороне тихо. Никто здесь не ходит. Солнце уже начинает припекать, пахнет хвоей и мятой.

Шишкин поднялся к окошку, осторожно стукнул и позвал:

— Сережка!

Сначала что-то хрустнуло, потом к решетке прилипло лицо Замятина.

— Ты?

Шишкин торопливо сунул сквозь прутья пачку махорки, газетку и спички.

— Передача, актер.

— От ребят или сам? — поинтересовался Замятин.

— Твое дело смолить, — немного гордясь собой, ответил Шишкин. И по тону его можно было понять, что действует он самостоятельно. Замятин тут же скрутил цигарку и с наслаждением закурил.

— Что новенького на воле? — теперь уже в его голосе был оттенок бахвальства. Сережка явно начинал играть заключенного.

— Копать идем.

— Ну, шуруйте, работяги. — И тут же вздохнул: — А мне гальюны чистить… Спасибо тебе, маленький, за передачу. — И улыбнулся. — Вечерком встретимся… Ты не слышал: завтра увольнение дают?

— Дают.

— Отпустят меня, а?

— Если улыбнешься ротному. Ну, мне бежать.

— Дуй. Если в увольнительную вместе — с меня причитается.

Но Шишкин уже не слышал этих слов. Он спрыгнул на землю, деловито откатил чурбан на старое место и, пригнувшись, побежал обратно.

На плацу — так называли небольшую площадку у казарм — выстраивалась рота. Никто и не заметил, как Шишкин встал на свое место в самом конце левого фланга и радостно улыбнулся, что так все обошлось.

На центр плаца уже выходил Чухонцев и политрук Можаев, тощий, с покатыми плечами, в тяжелых роговых очках, которые закрывали чуть ли не половину его узкого лица. Шишкин заранее знал, что сейчас будет: рота замрет по команде «смирно», взводные доложат, сколько есть в наличии народу, кто болен, кто в нарядах, кто на гауптвахте, потом политрук коротко, в пять минут сделает информацию, а уж после этого Чухонцев отдаст команду двигаться на работы.

Так начинался почти каждый день, так начался он и сегодня.

За сосновым пролеском, иссеченные сквозными ветрами, раскинулись белые пески. Они тянулись до самого залива, и он тоже казался белым под слепящим солнцем. Только дымился над ним свинцовый балтийский туманец, пряча от глаз стык воды и неба.

Пески были взрыты, по ним ползали синие экскаваторы немецкой фирмы «Демак», покуривая серой копотью, — работали они на угле. Справа от бухты пыхтел небольшой бетонный заводик, а слева, за колючей проволокой каменщики поднимали стены из серого камня. Строился новый форт.

Рота особого батальона почти каждое утро приходила на пески, рыла котлованы. Никто толком не знал, для чего их роют. Но как-то приезжал военный инженер, долго ходил с Чухонцевым и политруком Можаевым, показывал по карте и объяснял, где нужно рыть. И вот уж два месяца копали.

На подводах привозили лопаты. Каждый пометил свою — кто зарубкой, кто надписью на черенке. Взводные отмеряли делянки и уходили в лесок, чтоб не торчать на солнцепеке. Сначала копать было непривычно, только Суглинный, крутолобый молчальник, да верзила Ковтун по прозвищу Иванушка — оба из старателей, оба ходили по Уралу, мыли золотишко — работали играючи. К ним-то и начали примериваться, учились, как ловчее держать лопату. Недельки через две освоили эту науку. И теперь даже было приятно всаживать лопату в лежалый, плотный песок и одним махом выбрасывать его наверх. Норму давали все. Копали без гимнастерок, и почернелые от солнца спины лоснились от пота.