Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Зеленка. Но на физиономии это не эстетично… О! У меня есть водка. — Он наклонился и из облезлой тумбочки, явно позаимствованной из общежития (на ней красовался жестяной инвентарный помер), вытащил зеленую пол-литровую бутылку. — Сделайте шефу примочку. Это получше всякого йода.

Лена, морщась, намочила угол полотенца водкой и приложила к щеке Замятина.

— Держите!

Глебов тоскливо поболтал бутылку.

— Может, допьем остатки?

— Дайте лучше закурить, — сказал Замятин. Щеку пощипывало. — Все-таки, Сева, на кой черт вам сдалась эта девица?

— По правде говоря, она мне ни к чему. Но я вел двойную воспитательную работу. У этих питекантропов двадцатого века собственнический взгляд на женщину. Мне хотелось их приучить к мысли, что женщина не может быть чем-то вроде персональной машины начальника. А во-вторых, это существо начисто лишено женской гордости. Может быть, потому, что ее никогда не ревновали. И я решил, что если ее хоть один раз по-настоящему приревнуют, то, быть может, у нее появится зачаток гордости. А это уже первая ступень к очеловечиванию. Человек начинается с той минуты, когда осознает свою ценность. Так что видите, шеф, Сева Глебов стоит на страже общественных интересов и, главным образом, интересов женщин.

— Поэтому у вас такой великолепный иконостас на стене, — усмехнулась Лена.

Замятин скользнул взглядом по журнальным вырезкам. Эта выставка полуобнаженных женщин в комнате Глебова удивила его.

— Все-таки вы пижон, — покачал головой Замятин. — Этого я от вас не ожидал.

— Эх, люди! — простонал Глебов. — Картинки они заметили. А библиотеку? — Он хвастливо похлопал по высокой этажерке, сплошь уставленной книгами. — Поэзия… Проза… Научно-техническая литература. Вот об этом вы любите писать, товарищ журналист… А девочки на картинках? Между прочим, из-за них началась «холодная война» с соседями. Я пригласил этих пенсионеров выпить чаю, а они почему-то очень невежливо выскочили из моей комнаты. Я когда пребываю в скверном настроении, то, глядя на эти картинки, пытаюсь создать обобщенный образ единственной и неповторимой.

— Удалось? — спросил Замятин.

— Представьте, шеф, не получается, — огорченно вздохнул Сева. — Видимо, я ошибся в методе. По картинкам нельзя создать идеала. Но меня пытались этому учить — создавать идеал только по картинкам. Леночка, вы, кажется, в этой области тоже крупный специалист?

— Пошло, — поморщилась Лена.

— А почему? — Он уставился на нее совсем как младенец. — Вы ведь, наверное, успели написать о Глебове несколько красивых слов: «передовой», «отличный мастер», «перевыполняет». Что там у вас еще?

— Написала. Теперь начинаю жалеть.

— Но делайте сердитых глаз, Леночка. Мы ведь с вами немного коллеги. Я создаю идеал женщины на основе этого иконостаса. Вы — передового рабочего из набора идеально отштампованных слов.

— Я сниму это место в репортаже, — неожиданно покраснела Лена.

— Не стоит… — добродушно сказал Сева. — По сути вы написали правду. Речь идет только о форме…

Резко задребезжал звонок. Сева вскочил и выбежал.

— У тебя? — пророкотал в коридорчике голос Морева. Он ввалился в комнату встревоженный.

— Ну слава богу, все живы, — выдохнул он. — А мне наговорили… Каково черта вы ввязываетесь в драку с подонками?! Это все ты, экспериментатор! — Морев повернулся к Севе, замахал перед его носом пальцем.

Сева невозмутимо проследил за движением руки Морева.

— Драка была на общественных началах.

— Нарвался бы там на меня, — грозно пообещал Морев. — Ах, дети, нельзя даже оставить одних… Ну, едем, машина у подъезда. Представляю себе: Сережа — в роли боксера. Ну, как он, Леночка?

— Лихо, лихо! — ответила она, по-моревски надув щеки.

Морев громыхнул своим смешком.

Поезд уходил вечером. Лена съездила на атомную станцию, чтобы заполучить еще кое-какие данные. Ей они не очень были нужны. Она закончила командировку, выполнила редакционное задание, и как будто бы не плохо. Но Лене еще раз хотелось побывать в цехах и в поселке. За эти дни она привыкла к тому, что надо рано вставать, ехать далеко за город, привыкла даже к хмурому охраннику, стоящему у ворот. Это был новый для нее мир, и он на некоторое время сделался частицей ее жизни. Теперь было немного грустно расставаться с ним и возвращаться к старому, привычному. Так бывает жаль полустанка с зеленой рощицей и стогом душистого сена, где побродила ты всего лишь одну минуту, пока стоял поезд, а в душном вагоне вдруг затоскуешь по нему, хотя даже не запомнила названия.

Лена отыскала Морева. Он поцеловал ей на прощание руку и, дружески обняв, сказал:

— Леночка, через вашу беспокойную жизнь будут проходить разные люди. Не забывайте прохожих, которые улыбнулись вам даже мимоходом. Они всегда могут стать добрыми друзьями.

— Прохожие могут встречаться, — улыбнулась Лена. — Мы живем на одной улице.

— Если вы наш шарик называете улицей, то я рад за вас, Леночка.

Садясь в автобус, она видела: Морев стоит у ворот, большой, в широкополой шляпе, из-под которой выбилась прядь седых волос. Темно-серые глаза смотрят грустно и немного насмешливо. Таким он и запомнился ей надолго.

Потом у нее были в гостинице всякие неприятные дела. Женщина-администратор с деревянным лицом раскрашенной матрешки почему-то несколько раз заставляла ее подниматься на этаж, подписывать какие-то бумаги. Лена попробовала возмутиться. Матрешка открыла рот и, не меняя выражения лица, проскрипела деревянно:

— Не орите! Много вас, — и захлопнула окошко.

«В моревский указ о счастье, — подумала Лена, — нужно обязательно внести параграф об охране хорошего настроения. И всех хамов направлять в колонии трудновоспитуемых. И там воспитывать и воспитывать. И не давать спуску. Ни капельки. Хам — самый трудновоспитуемый. Особенно хам-чиновник».

Но все-таки эта матрешка не испортила ей настроения. Лена освободила номер, взяла свой чемодан и села в маленьком холле, где недавно сидела с Замятиным. Он должен был прийти за ней, чтобы проводить к поезду.

Лена достала из сумочки приемник, нажала кнопку и повертела рычажком золотистую стрелку. Тихая музыка потекла из приемника. Завтра Лена будет дома, в квартирке, где пахнет ландышевыми каплями, увидит мать, отчима. Прибежит, наверное, Наташка, с ходу выложит университетские новости, а потом, хитро сверкая глазами, спросит: «Ну как поездочка?» Лена живо представила тоненькую девчонку с мальчишеской стрижкой и с грустью подумала: «Ах, Наташка, Наташка! Как у тебя все просто: „Живи покуда можется!“»

Сначала у Наташки было что-то с тренером, белокурым красавцем, мастером спорта. Она сама послала его к черту. «Блеклый спортивный мальчик. Вместо извилин — плоскость мышц». Потом в нее влюбился молодой поэт. Даже написал о ней стихи «Ласточка». Их напечатали в «Огоньке». Наташка ходила гордая. Лене этот поэт не понравился. У него были пустые глаза и борода, как у царя Николая Второго. Наташка и с ним рассталась и брезгливо пожимала плечами: «Дешевый пижон».