Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Садись, Сережа, и не огорчайся. Ей-богу, отличное пиво.

Замятин сел за столик. Он видел, как весело и бойко танцует Сева с Леной.

— Хорошая она девушка, — сказал Морев, и лицо его стало серьезным. — Понимаешь? — Он вздохнул. — Хорошая… И хорошо, что ты ее встретил, Сережа.

Замятин удивленно взглянул на него.

— Нечего пялить на меня глаза, — сердито сказал Морев. — Я все отлично вижу. Такую девушку не часто встретишь… Я люблю смотреть на счастливых людей. Это моя слабость. Но знаешь, чего я не очень люблю? Конечных результатов. Человек бывает по-настоящему счастлив, когда идет к цели. Но когда он достигает ее, кончается бензин, и надо начинать новый путь. А это понимает не каждый. Вот почему для некоторых конец — и вершина и одновременно пропасть.

Он говорил осевшим, глухим голосом, будто сразу охрип. Смотрел на край бутылки, медленно вращая стакан в больших пальцах. Замятин еще не видел его таким.

— Я знаю, старина, не все кончается. Даже любовь. И сама жизнь бесконечна. Но тут еще далеко до телячьего восторга…

Подошла Лена, села за столик. Морев не заметил ее. Он смотрел куда-то далеко.

— Полгода назад, — сказал он, — у меня умер сын от белокровия. Ему было семь лет… — Темно-серые глаза его затянулись туманной пеленой, веки покраснели. — Какой это был мальчик, Сережа! Три месяца… Он болел всего три месяца. Но с первых же дней я знал, чем это кончится. Процесс необратим.

Морев шумно вдохнул в себя с перебоями воздух и пригладил седые волосы.

— Жена не выдержала. Нервное расстройство. И сейчас в больнице. У нас была хорошая семья, Сережа… Самый страшный враг — невидимый. Он бьет наповал, и не знаешь, когда выпустит пулю. Если бы он ударил меня, то все было бы понятно. Но мальчик! Я здоров, как бык. Мне тридцать два года, и у меня отличная кровь. Жена вбила себе в голову, что во всем виновата моя профессия. Но как ей объяснишь!.. Дети ходят по улицам, им покупают фрукты, их поят водой. Никто не знает, где они могут подцепить то, что съедает кровь…

Замятин видел, как Лена прикусила губу. Грохот джаза, шарканье ног о паркет, девичий смех становились невыносимыми. Ему хотелось что-то сказать Мореву или просто встать и обнять его за плечи, но он знал, что ничего сейчас говорить не нужно.

Замятин много раз видел, как люди годами носили в себе едкую горечь утрат и прятали ее за внешней беспечностью, даже весельем, чтобы не расплескать ее яда на других. Он также знал, что это под силу очень большим и добрым. Но даже они не всегда выдерживали. Нужна была отдушина. Человек не может без отдушины, и ему нельзя мешать, когда открывается створка. Наверное, это понимала и Лена. Она сидела молча.

Морев вздрогнул, как от озноба, налил еще пива и выпил залпом. Он посмотрел на Замятина прямо и слабо, с трудом улыбнулся:

— Теперь ты понимаешь, Сережа, почему я люблю смотреть на счастливых людей. Я бы издал специальный указ об охране человеческого счастья. За него слишком дорого платят. И оно должно охраняться законом.

Лена мягко дотронулась пальцами до его руки. Морев повернулся к ней так резко, что хрустнула белая накрахмаленная рубаха.

— О! — воскликнул он, и лицо его порозовело. Видимо, не легко дался ему такой переход и восклицание прозвучало с фальшивинкой. — Вас бросил кавалер?

— Нет, — ответила Лена. — Просто кончился танец.

— Ах, черт возьми. — Морев хлопнул ладонью по столу. Бутылки и стаканы подпрыгнули. — Все-таки я станцую с вами. Как бы это ни было смешно. Идемте!

Он поднялся, одернул пиджак и обнял Лену. Они вошли в самую гущу танцующих. Лена доставала Мореву до подбородка и казалась рядом с ним совсем хрупкой. Морев вел ее бережно. Он сиял. Это был совсем другой Морев — не тот, который только что сидел рядом с Замятиным.

«Он выкарабкается, — подумал Замятин о Мореве с уважением. — В нем силы на сто жизней. Очень важно, чтобы человек выкарабкался… А я? Сумею ли выкарабкаться я?..»

Замятин насторожился, прислушиваясь к себе. Эта мысль не возникала в нем с той поры, как он сел в поезд в Ленинграде. Опять мелькнули жесткие угольно-черные глаза хирурга, отведенные в сторону… «Надолго, доктор?» — «Я не пророк».

Чепуха! Он отлично себя чувствует. Этот хирург знает свое ремесло. Он хорошо повозился с ним. Главное — верить, что ты еще сумеешь кое-что сделать. Морев прав: счастлив тот, кто ищет. Тогда на все хватает сил…

Он сидел за столиком. Лена танцевала, склонив набок голову, и ее светлые волосы слегка вздрагивали. «Хорошая она девушка», — так сказал Морев. И еще он сказал: «Хорошо, что ты ее встретил, Сережа…»

Мимо пронесся Сева Глебов с той же размалеванной пышноволосой девицей. Замятин перевел взгляд в другой угол. У колонны парень с мясистым носом и свирепой челюстью был теперь не один. Рядом с ним вертелись двое в курточках. У них были пьяные глаза. Они следили за Севой и девицей. Там явно что-то затевалось. Надо предупредить Глебова. Морев был прав, когда грозил: «Нарвешься!» На кой ляд ему эта девица? Глебов всегда лезет на рожон.

Танец кончился. Подошел, отдуваясь, Морев. Лена улыбалась.

— Вы симулянт, — сказала она. — Вы хитрый симулянт… Отлично танцуете. Дай бог, чтоб у нас на курсе нашелся хоть один такой танцор.

Морев громыхнул своим смешком. Этот хлопок гранаты заставил вздрогнуть девчат, сбившихся в кучку. Они с уважительным испугом взглянули на толстяка.

— Ладно, дети, — сказал Морев. — Танцуйте и веселитесь. У меня разболелась голова. Пойду, приму таблетку и полежу в своей каморке. Когда вам здесь наскучит, приходите. Это рядом. Сева Глебов доведет. Он знает. Отвезу вас в город.

Он помахал рукой и пошел через фойе к выходу.

— Мне что-то не хочется танцевать, — сказала Лена. — Давайте просто походим.

Они прошли вдоль колонн. Возле каждой был свой мирок. У одной — девчата, обнявшись, напевали вполголоса, возле другой — кривлялся мальчишка, что-то рассказывая смешное своим приятелям, у третьей парень держал за руку девушку, и они, ничего не видя вокруг, смотрели друг на друга…

В кинозале на эстраде поэтов сменили плясуны. Шло отчаянное соревнование. Плясуны неистово отбивали чечетку.

Замятин и Лена остановились у окна. Отблески, скользящие по стеклу, отражались на ее лице слабыми тенями. Лена стояла задумчивая. Замятину захотелось провести рукой по ее мохнатым бровям, остренькому подбородку, чтоб согнать тени с лица.

— Как по-разному раскрываются люди, — сказала Лена глуховатым голосом. — Мне казалось: Мореву живется легко. Он какой-то прочный весь… И вдруг… Почему так трудно узнавать людей? Вам тоже трудно?

— Это всем нелегко, — ответил он, разглядывая сбоку ее задумчивое лицо. Удивительно, за эти несколько дней оно стало для него таким знакомым, что он знал каждую черточку, и то, как она хмурилась, как говорила, напряженно раздумывая, было очень близко ему, как может быть близким самое родное. Невозможно было объяснить: когда это произошло и почему. Увидев сначала в Лене дочь Шишкина, он потянулся к ней, захлестнутый нежностью. Этот порыв оказался так силен, что как бы перерос сам себя и теперь властно направлял его чувства, освещая их новым чистым светом. Вот почему он мог говорить с ней о том, о чем ни с кем не говорил никогда прежде. — Да, это все нелегко, — повторил он. — Самое важное — понять человека. Вы еще научитесь этому, Лена, ведь у вас будет такая профессия — поездки, встречи.